Все согласно закивали, потянулись к Курбскому чокаться.
— Нет чувства прекраснее дружбы, — проникновенно и искренне сказал Роман Сангушко. — Верь нам, Андрей!
— Вам я верю! — нехотя произнес Курбский. — Я не верю царю… — Заверения в дружбе ничуть не успокоили князя, но истинные чувства высказать было неловко.
В эту-то минуту и постучали.
— Какого черта? раздраженно крикнул Курбский, полагая, что опять прислали от Марьи Юрьевны. — Я сказал, чтобы меня не беспокоили!
— Гонец от короля, ваша светлость! — виновато сказал за дверью слуга. — Княгиня приказали предупредить…
— Ах, гонец от короля! — воскликнул Курбский. — Отлично! Я приму его! Ведите гонца в залу к гостям!
Он обратился к друзьям:
— Милости прошу со мной!
В зале одни шушукались, другие смеялись, третьи смотрели исподлобья и молчали.
Шляхтич Вольский в пыльном платье, загорелый, угрюмый, одиноко стоял посреди враждебной толпы княжеских гостей. В левой руке он держал грамоту с королевской печатью: король последний раз предупреждал Курбского о недопустимости самоуправств и требовал немедленно возвратить имение Туличов его законным владельцам.
Князь Курбский вошел быстрым шагом, не ответив на поклон гонца.
Вольский покраснел, и его загорелое лицо стало почти черным.
— По поручению его милости, великого короля… — громко и враждебно начал он.
— Дай сюда!
Курбский вырвал из рук опешившего посланца королевскую грамоту, ухмыляясь, осмотрел ее печать.
— Посмотрите на этого чудака, панове! — обратился Курбский к гостям. — Полюбуйтесь на него!
Гости захихикали. Вольский сжал зубы, смотрел на князя с ненавистью.
— Читай грамоту! — грубо сказал он. — Тебе пишет король!
Мгновенно наступила тишина.
Курбский побледнел.
Потом неторопливо порвал грамоту.
Сложил обрывки, порвал и их.
Швырнул под ноги Вольскому, растерянно опустившему глаза на рассыпавшиеся клочки бумаги.
— Ты ездишь ко мне с мертвыми листами! — отчетливо и спокойно сказал в полной тишине Курбский. — Твой король мертв… Но хотя бы ты и от живого короля приехал, знай, Туличова я не уступлю и в свои дела никому соваться не позволю… А теперь ступай! Эй, проводить!
К Вольскому подскочили слуги.
— Ты заплатишь за свои слова, князь! — с трудом выговорил Вольский.
— Гнать его в шею! — крикнул Курбский. — Вон, холоп!
От села к селу, от местечка к местечку, от города к городу тащились телеги Ивана Федорова по Речи Посполитой, пораженной чумным мором.
Под погребальный звон колоколов, под унылое пение в костелах, под причитания обезумевших от горя женщин и тягостное молчание мужчин, провожавших покойников, медленно, но упорно вращались колеса.
В мазницах иссякал деготь — им запасались в придорожных корчмах и кузнях. Лопались железные ободья — их меняли. У коней отставали подковы и оставались лежать в пыли кому-то на счастье — коней перековывали.
И копыта снова стучали, колеса снова вращались.
Своего счастья не было.
Была дорога. Только дорога. Одна дорога. Дорога по ограбленной, замученной королевскими, шляхетскими, княжескими поборами земле. Дорога по закрепощенным деревенькам, где люди по шесть дней в неделю работали на барщине, а седьмой тоже на барщине за совершенные ими провинности или за долги. Дорога по нищете. По бесправию. По отчаянию. Дорога среди людей с потухшими глазами, которые даже в смерти от чумы видели выход и избавление от невыносимой жизни.
Была дорога от одних развеянных надежд к другим развеянным надеждам. От порога одной православной епархии к порогу другой епархии, где слышалось одно и то же равнодушное: «Нет».
Наконец вдали показались синие очертания Карпатских гор. Издалека их синева казалась загадочной и грозной. Поднятые над холмистой равниной, над дубовыми рощами к самым облакам, они ждали…
— А что, верно мы едем на Львов? — останавливая лошадь, спросил Федоров у мужиков из встречного обоза.
Мужики сняли шапки.
— А то верно же, пане! — ответил один из них. — Так прямичком и езжайте, дай вам бог здоровья… А позвольте спросить и вас, пан купец. Что, не из Винницы или не из Кишинева держите вы путь?
— Были и в Виннице.
— О! И что же слышно в Виннице? Не ждут ли татар? Спокойна ли дорога?
— Дорога-то спокойна, а татар ждут.
— От горе! Треба поспешать… А что это вы везете, панове, не пойму… Не соль, не ткани, не кожи…
— Книги мы везем, брат.
— Как?
— Книги. Писания отцов церкви.
Мужики открыли рты, переглянулись, потом тот, что беседовал первый, опустился на колени в дорожную пыль.
— Ой, простите, панове… Не знаю, как величать… Мы не знали… Такие люди, а мы болтаем своими языками… Благословите нас, пан… пан…
— Не священник я, — сказал Федоров. — Не дано мне благословлять.
— Нет уж, пан, — настаивал мужик. — Писания… Мы понимаем… Прошу!
— Помогай вам бог! — просто сказал Федоров.
***
Набежавшие было на солнце облака проплыли. Глубокая тень, затопившая котловину мелководного Пелтева, стремительно откатилась к южным предгорьям, и тогда, словно беззвучно поднявшись с морского дна, на берегах реки возник, сияя в солнечном свете, окруженный каменными стенами, высококрышный, весь в шпилях и редких золотых крестах город.
Телеги медленно спускались по каменистой дороге, среди вековечных дубов и буков, меж которых росла чистая, промытая сбегавшими со склонов во время дождей потоками трава.
Поля, окружавшие город, были по-летнему пустынны.
Предместье напоминало десятки раз виденные предместья в других местах: домишки да избенки с огородами, брехливые лохматые псы, свалки нечистот, голопузые ребятишки…
Но древние стены города были могучи. Ворота окованы медью. Дорога перед ними вымощена.
Городская стража бесцеремонно задрала рогожи, переворошила тюки.
— Книги! — сказал усатый стражник стоявшему наготове писцу. — И рухлядь.
— Зачем прибыли?
— Везем книги на продажу…. Может, поселимся.
— Купцы?
— Мастера. Я друкарь, сын — переплетчик.
— Два злотых!
Федоров возмутился:
— Таких пошлин не существует!
— Плати два злотых! — сказал писарь.
Но Федоров въезжал уже не в первый город.
— Ты с кем говоришь? — прикрикнул он. — Перед тобой шляхтичи стоят, собачий сын! Вот, гляди!
Он ткнул писарю бумагу, удостоверяющую его шляхетство.
