светлого рая, раскинувшегося за оконной рамой. От этого все, что нам видно – мачты проходящих судов, клочок реки, верхушки зеленых деревьев, – обретает гиперреальность соблазнительного, сводящего с ума миража. У Фридриха окно так же непреодолимо, как и у Канта. Мы не можем даже выглянуть из окна, только смотреть в него, тихо тоскуя по недоступной “вещи в себе”.
На картинах Фридриха, даже тех, где изображено распятие, все персонажи показаны сзади. Дело в том, что мы, люди, не слишком занимали художника. Его интересовало лишь то, на что мы смотрим.
Иногда, изредка, почти случайно и всегда кстати живопись делает видимым не мир, но мысли.
5 сентября
Ко Дню Труда
Я ничего, кроме обеда, не умею делать руками, и в этом моя неизбывная печаль. В школе я брезгливо прогуливал уроки труда, пока менее продвинутые школьники строгали на верстаке полено. К третьей четверти из него должна была получиться ручка для молотка – не круглая, а овальная, гладкая и сходящая на конус. Но мое полено, несмотря на то, что я загубил два рубанка, осталось собой: кривым, сучковатым и шершавым. Больше всех в изготовлении ручки преуспел Толя Баранов. Но это не вызывало у меня ни капли зависти, ибо он отставал во всех остальных дисциплинах, не умея извлечь квадратный корень и найти на карте Катманду.
С тех прошло столько лет, а я все чаще вспоминаю ручку от молотка, которую мне уже никогда не сделать. Жадный к знанию, я за свою жизнь выучил миллион глупостей. Я помню историю Карфагена, что такое синус и кое-что из самого капризного – третьего – латинского склонения. Но только теперь я открыл истину, которая всегда была на виду: тотальное знание предполагает тотальный же опыт. Вещь (даже если она не в себе) остается непознаваемой до тех пор, пока мы не овладеем ею еще и телесным образом, как это сделал Толя Баранов с ручкой для молотка.
Привычная иерархия, поднимавшая бухгалтера над слесарем как служащего над пролетарием, привела к унижению ручного труда. Особенно теперь, когда всё за нас производят роботы или в Азии.
Оставшись не у дел, мы перебираемся в виртуальный мир, распростертый по ту сторону компьютерного экрана. Общая интеллектуализация жизни напрочь оторвала руки от головы. В этой драматической ситуации труд, старорежимный, допотопный, примитивный и ручной, выживает благодаря тому, что становится не работой, а любимым хобби.
7 сентября
Ко дню рождения Бабушки Мозес
Бабушка она, конечно, не мне, а всей Америке, которая так привыкла называть свою любимую художницу Анну Марию Робертсон-Мозес. Прожив всю жизнь на ферме, в семьдесят восемь лет она устала доить коров и занялась живописью. Со временем ее работы полюбили соседи и вся остальная страна. К счастью, она прожила достаточно долго, чтобы насладиться признанием. За заслуги ее наградил президент Трумэн. (Узнав об этом, пенсионерки раскупили кисти и краски, создав неожиданный дефицит в магазинах художественных принадлежностей.) Столетие Бабушки отметил обложкой журнал “Лайф”. А когда в сто один год она все же умерла, почта выпустила памятную марку. Теперь ее наследие бережно хранят лучшие музеи. Миллионным тиражом разошлась репродукция ее шедевра “Сбор кленового сока”. Одна из них много лет висит в моем кабинете, и я не представляю себе Америку без той провинции, которую с такой твердой и спокойной любовью изображала Бабушка Мозес.
Завороженные открывшимся им чудом художники-самоучки умеют доносить правду того бесхитростного искусства, которое не изображает реальность, а воспевает ее. Вот и на картинах Бабушки Мозес мир застыл в идиллическом прошлом. Тут ездят на санях, снег покрывает красные амбары, деревья стоят в прихотливом порядке и маленькие, почти кукольные, как у Брейгеля, люди заняты умными и нужными делами, которые никогда не бывают лишними. За все перемены в этом мире отвечает не чехарда президентов, а календарь. И мы следим, как на картинах чередуются цвета и сюжеты: зима и лето, утро и вечер, посев и урожай, вчера как сегодня.
К ферме “Орлиный мост” на севере штата Нью-Йорк ведет дорога имени Бабушки Мозес, но в остальном ничего не изменилось. Те же коровы лениво бродят в грязи. У крыльца дежурит такой красивый петух, что, верится мне, его предки попали не в суп, а на полотно. Более того, в доме Бабушки живет ее внук Уилл, который вслед за отцом продолжил семейное дело и стал одним из самых известных наивных художников в мире. Не отходя далеко друг от друга, три поколения художников воссоздают семейную сагу. Эта история никогда не надоедает, ибо жизнь ходит по кругу, возобновляясь и расцветая с каждым поворотом.
9 сентября
Ко дню рождения Льва Толстого
“«Война и мир»? Я не читаю толстых книг”, – сказал мне симпатичный американский прозаик, который прекрасно знал Бабеля и Булгакова, но про Толстого только слышал. (Впрочем, о нем в Америке слышали все. Прочесть “Войну и мир” считается здесь подвигом усидчивости. Буш-старший хвастался избирателям, что справился с романом в семнадцать лет, воспитывая волю.) Но это, бросился я выручать Толстого, вовсе не длинная книга. И тут же осекся. Никто не скажет, что Толстой писал коротко, но его трудно назвать многословным. Читать “Войну и мир” – как ездить в отпуск: жалко, когда кончается. Толстой никого не торопит. Действие у него накатывает волнами, но читатель их не замечает. Он держится на них, как щепка в открытом море.
В “Войне и мире” не происходит ничего неожиданного. Здесь все случайно, но закономерно. У Достоевского одна кульминация переходит в другую, еще более сильную. У Толстого ни мы, ни герои не замечаем, как оказались в гуще событий. Они нарастают сами собой, по собственной внутренней логике, хотя Толстой и отказывает им в ней. Размеренный ритм скрадывает истинный размер эпопеи. Хотя сюжет юлит и вихрится, текст течет плавно.
Лучшие писатели ХХ века (скажем, Набоков) строят книгу из фраз, обладающих самодостаточностью и завершенностью. Любуясь собой, предложения выходят на страницу по очереди, как в концерте. Мы следим за виртуозом, затаив дыхание, что вынуждает перевести дух. Читатель “Войны и мира” дышит размеренно. Поэтому Толстого легко читать и трудно цитировать. Толстой пренебрегал “лавкой метафор”, ибо лучшие из них сворачивают повествование, становясь анекдотом. Метафоры “Войны и мира” разворачиваются в неспешные притчи, вроде знаменитого дуба, дважды встреченного Болконским, или оставленной Москвы, напоминающей улей с мертвой маткой. Такие эпически подробные и неспешные сравнения не останавливают рассказ, а являются им, тогда как афоризм, каламбур, сентенция, блестящая метафора перегораживают поток речи. Но у Толстого непрерывность повествования, как вдох и выдох, органична, естественна и бесконечна. Бабель говорил: “Я могу описать два часа из жизни человека, Толстой – двадцать четыре”.
11 сентября
Ко Дню Каталонии
В Испании пьют из мехов вот с таким отверстием, – развел руки
