и стала ее настраивать. – Каким народным песням вас учат в этом прекрасном новом университете на горе?
Евдора перевела несколько трудов по истории и этнологии Мексики, включая учебник, по которому мы учились. Остроумная, смешная, язвительная и проницательная, она знала великое множество самых разных вещей. В молодости писала стихи, ее любимым поэтом был Уолт Уитмен. Она показала мне газетные вырезки со статьями, которые написала для документального цикла в память о Уитмене. Одно предложение особенно мне запомнилось.
Я встретила человека, который проводил время за размышлениями и понимал меня, что бы я ни говорила. И я последовала за ним в Харли по снегу.
Со следующей недели начались пасхальные каникулы, и я каждый день, а то и вечер бывала у Евдоры: читала стихи, училась играть на гитаре, беседовала с ней. Я рассказала ей о Джинджер и Беа, а она – о жизни с Франц. Мы даже играли в непристойный скрэббл, и, хотя я предупреждала, что по сквернословию чемпионка, Евдора победила, бесконечно обогатив мой словарь. Она показала мне колонку о каменных головах ольмеков, которую тогда дописывала, и мы обсуждали ее планы исследовать африканское и азиатское влияние в мексиканском искусстве. Когда она говорила, глаза ее загорались, а длинные грациозные руки так и мелькали, и к середине недели, когда мы расставались, я чувствовала на своих губах изгиб ее щеки под моим прощальным поцелуем. Я думала о том, как мы могли бы заниматься любовью, и в смятенных чувствах испортила целую кастрюлю карри. Не за этим я в Мексику приехала.
Двигаясь, Евдора производила впечатление чего-то нежного, но прочного, хрупкого, но выносливого, как цветок львиного зева, на который она была похожа, когда вставала, откидывала голову назад и приглаживала волосы ладонями. Она меня одурманила.
Евдора часто смеялась над тем, что называла моим ханжеством, и не было темы, на которую она отказалась бы говорить. Но была в ней особая сдержанность, энергетическое поле, которое я не умела преодолеть, тоска, которую нельзя было проломить. К тому же на ее стороне были годы, опыт – ну что я о себе возомнила?
Мы всё чаще и чаще засиживались у нее за разговорами, за бесчисленными чашками кофе, и я наполовину погружалась в беседу, а наполовину – в поиск любой возможности, изящного, безопасного способа сблизиться с женщиной, от запаха которой у меня горели мочки ушей. Которая, несмотря на открытость во всем остальном, отворачивалась от меня, переодевая рубашку.
В четверг вечером мы перевешивали рисунки из Теуантепека, сделанные на коре. Тихонько гудел вентилятор, в ямке ее ключицы собралась маленькая лужица пота. Я едва не потянулась ее поцеловать.
– Черт подери! – Евдора чуть не ударила себя по пальцу молотком.
– Ты очень красивая, – сказала я внезапно, стыдясь своей дерзости. Повисла тишина, и Евдора опустила молоток.
– Как и ты, Чика, – сказала она негромко. – Гораздо красивее, чем ты думаешь.
Ее глаза смотрели прямо в мои целую минуту, и отвернуться не было сил.
Прежде мне никто такого не говорил.
Я ушла от Евдоры после двух ночи, пересекла газон перед своим домом под чистым лунным светом. Но спать не смогла. Пыталась читать. Милая кривоватая улыбка Евдоры всплывала между мной и страницей книги. Я хотела быть с ней, быть рядом с ней, смеяться.
Сидя на краешке постели, я мечтала обнять Евдору, дать своей нежности и любви сжечь ее грустную оболочку и пробиться прямо к ее желанию прикосновением моих рук, моего рта и моего тела.
– Уже поздно, – сказала она. – Вид у тебя усталый. Не хочешь растянуться? – она указала на кровать позади. Я пулей взметнулась с кресла.
– Ох, нет, всё нормально, – зачастила я. В голове была лишь одна мысль: я не мылась с самого утра. – Мне… мне надо принять душ!
Евдора уже принялась за книгу.
– Спокойной ночи, Чика, – произнесла она, не поднимая глаз.
Я спрыгнула со своей стороны кровати и включила светильник под нагревателем воды. Я должна вернуться.
– Что такое, Чика? Я думала, ты спать пошла, – Евдора лежала так же, как и до моего ухода, опираясь на прислоненную к стене подушку; вокруг, занимая три четверти кровати, были раскиданы книги и полная до краев пепельница. Светлое полотенце вокруг шеи, просторная бежевая ночная рубашка с короткими рукавами.
Волосы у меня были мокрыми после душа, а ноги чесались из-за мокрой от росы травы между домами. Внезапно я осознала, что уже половина четвертого.
– Хочешь еще кофе? – спросила я.
Она смерила меня взглядом, без улыбки, устало.
– Ты за этим вернулась, за кофе?
Пока грелась вода, пока я принимала душ, мыла голову и чистила зубы, я всё время, до этого самого момента, думала лишь о том, чтобы обнять Евдору и так сильно желала этого, что трепетала от ужаса. Получалось, если я смогу снова подняться по этим ступенькам при свете луны и если Евдора еще не заснет, я дойду до самого предела. Это станет финалом моих свершений, а всё остальное, чего я очень хотела, должно будет каким-то волшебным образом попасть ко мне в руки.
Седая голова Евдоры двинулась на фоне яркой накидки серапе, висевшей на стене. Я стояла над ней, а она меня разглядывала. Прищурившись, она медленно улыбнулась своей косой улыбкой, и я почувствовала, как теплый ночной воздух между нами словно обрушился, чтобы мы стали ближе друг к другу.
Я поняла, что она надеялась на мое возвращение. Из мудрости или страха Евдора ждала, пока я заговорю первой.
Все эти ночи мы беседовали в этой комнате до рассвета – о языке, поэзии, любви и правильном образе жизни. Но мы оставались незнакомками. Пока я стояла и смотрела на Евдору, невозможное стало простым, даже элементарным. Вожделение придало мне храбрости, хотя раньше лишало дара речи. Почти не задумываясь, я услышала себя.
– Я хочу с тобой переспать.
Евдора медленно выпрямилась, одной рукой смахнула с постели книги, другую протянула мне.
– Иди сюда.
Я присела на край, лицом к ней, так что наши бедра соприкоснулись. Наши глаза были на одном уровне и глядели глубоко, в самое нутро. В ушах отдавался стук сердца, слышался высокий равномерный стрекот сверчков.
– Ты понимаешь, о чём говоришь? – медленно спросила Евдора, рассматривая мое лицо. Я вдыхала ее запах, словно острый аромат диких цветов.
– Знаю, – сказала я, не понимая вопроса. Что я, ребенок?
– Я не уверена, что могу, – добавила она всё еще мягко, притронувшись к впадине на ночной рубашке там, где должна быть левая грудь. – И это тебе не помешает?
Я так
