утра, казалась всего-навсего мелким неудобством. Возвращаясь на автобусе в Мехико, я окончательно решила: переезжаю.
Хесус забрал меня с вещами и печатной машинкой как-то после занятий. Пока мы ехали из Мехико в Куэрнаваку по горному серпантину новой автострады, сгустился вечер. Верх старого кабриолета «Крайслер» был опущен. Из радиоприемника раздавалась музыка мариачи, мы кренились на поворотах, и за каждым из них открывался новый вид, новый пейзаж. (А я ведь когда-то считала Стэмфорд штата Коннектикут «провинцией»!) Когда мы проезжали гребень горы Морелос, грозовые тучи на горизонте окаймились пурпуром и засверкали в лучах заходящего солнца. Впервые за долгое время я чувствовала себя настолько счастливой и, что самое приятное, полностью осознавала, что счастлива.
Я откинулась на потертую спинку просторного сидения. Тем мартовским вечером мы ехали в сторону Куэрнаваки, по радио гремела песня маньянитас, заднее сидение было забито моими вещами с печатной машинкой поверх, шины визжали на поворотах, а Хесус ободряюще похохатывал – и я знала, что рада быть там, где я есть.
…луна таилась.
Вставай, подруга,
Посмотри, как она восходит.
La Señora. La Periodista. La Morenita. La Alta Rubia. La Chica. Люди, что работали на территории жилого комплекса по адресу Гумбольдта, 24, раздали имена всем североамериканкам, которые жили и гостили там. Отчасти клички, отчасти маркировки, отчасти нежные прозвища. Те же, кто им не нравился, таких особых имен не удостаивались. Их никогда не использовали от злости или неудовольствия. Леди. Газетчица. Темненькая. Высокая блондинка. Малышка.
К 1954 году Куэрнавака снискала славу как пристанище политических и духовных беженцев с севера, место, где нонконформисты из американского среднего класса могли жить попроще, подешевле и поспокойнее, чем в Акапулько или Таско, куда устремлялись кинозвезды. Небольшой красивый городок в основном существовал за счет осевших там экспатов из разных стран.
На сонных улицах Куэрнаваки за железными воротами и высокими глинобитными стенами, под ярким солнцем, росли великолепные жакаранды, осыпавшие тротуары своими бутонами.
Вдоль стен дремали рядом со своими осликами мальчишки, остановившись передохнуть на подъеме по земляной дороге. За железными оградами вела сложную, изощренную, искушенную жизнь американская Куэрнавака.
Множество одиноких женщин со средним доходом, в основном из Калифорнии и Нью-Йорка, владели в доле туристическими магазинчиками на главной площади. Другие подрабатывали, торгуя в этих лавках, или несколько дней в неделю ездили в Мехико – преподавали или служили медсестрами. Некоторые из них были разведены и жили на алименты, другие прошли войну в Испании в интербригаде Линкольна и оттого имели проблемы с американским правительством, как Фрида. Участницы этого батальона могли получить мексиканское гражданство. Здесь жили со своими семьями люди, причастные к делу «голливудской десятки», которые лишились работы в киноиндустрии. Теперь, в менее дорогой Мексике, они перебивались редакторскими заказами или писали за кого-то книги. Поселились там и другие жертвы маккартизма, набиравшего обороты в США. У меня с ними было много общих друзей: одних я знала через Рею, с другими была знакома по Комитету четы Розенберг.
В американской колонии Куэрнаваки царила настороженно-бдительная политическая атмосфера. Сюда не доносился смрад террора и репрессий, столь знакомых по Нью-Йорку, – от него нас отделяли пять с половиной тысяч километров. Но иллюзии того, что пересечение границы дает иммунитет от маккартизма, разбились вдребезги два года назад и отпечатались в памяти всех, кто поддерживал хотя бы минимальную политическую активность. Тогда агенты ФБР нагрянули в Мексику, схватили Мортона Собелла, предполагаемого сообщника Этель и Юлиуса Розенберг, и переправили его через границу, чтобы судить за госизмену.
К чужакам относились с осторожностью и страхом, к которым примешивалось радушное волнение от встречи с новыми людьми. В воздухе было разлито ожидание очередной политической катастрофы с севера, какой – неизвестно. Но всюду пламенно-красно и приторно-сладостно цвели зрелые, сочные бугенвиллеи и настойчиво низвергались нежные дожди цветов жакаранды с крошечными розовыми и фиолетовыми лепестками, понемногу растворяя тревогу.
Именно там, среди завораживающих закатов и стремительных сумерек, на холмах Куэрнаваки, я узнала, что в лесу гораздо проще быть тише. Однажды утром я спустилась вниз на рассвете, чтобы сесть на автобус до Мехико. Внезапно вокруг меня в невероятно сладком воздухе расщебетались птицы. Я никогда не слышала ничего столь красивого и неожиданного. Волны песен меня потрясли. Впервые в жизни я познала поэзию изнутри. Я могла использовать слова, чтобы воссоздать это ощущение, а не пытаться воссоздать мечту, как представляла себе творчество прежде.
Среди клеток с яркими птицами, выставленными на продажу, на каменной скамье у эстрады в центре площади спал маленький слепой мальчик Херомео. В предрассветной тьме птицы, что сидели высоко в ветвях, почуяли приближение солнца, и, когда влажный ароматный воздух наполнился звуками птичьего оркестра с окрестных дерев, птицы в клетках отозвались, наполнив пением площадь.
А Херомео всё спал.
Вернувшись из Мехико после обеда, я осматривала достопримечательности долины Морелос или сидела на площади с Фридой и ее друзьями, попивая кофе. Иногда мы вместе купались в бассейне у Эллен Пёрл.
Женщины, с которыми я познакомилась благодаря Фриде, были старше и гораздо опытнее меня. Позднее я узнала, что они меж собой спорили, лесбиянка я или нет и знаю ли об этом сама. Мне никогда не приходило в голову, что они тоже могли оказаться лесбиянками или хотя бы бисексуалками. Я ни о чём не подозревала, потому что большую часть времени они усердно скрывали этот факт. Они ни за что не стали бы притворяться консерваторками, а вот гетеро притворялись. Их политическая храбрость превосходила их сексуальную открытость. На мой провинциально-ньюйоркский наивный взгляд, лесбиянки должны были быть молодыми, открытыми, определенно богемными. И уж никак не остепенившимися состоятельными почтенными дамами старше сорока, с бассейнами, крашеными волосами и молодыми вторыми мужьями. Я считала всех американских женщин, собиравшихся на площади, гетеросексуальными – просто эмансипированными.
Через несколько недель я выложила всё это Евдоре, когда мы направлялись к пирамидам Теотиуакана, и она так хохотала, что машина чуть не улетела в кювет.
Евдора. Мексика. Цвет, солнце, Куэрнавака и Евдора.
В то пасхальное воскресенье она вышла из недельного запоя, начавшегося, когда в штатах вышвырнули с секретной работы ученого-атомщика Роберта Оппенгеймера. Меня переполняли впечатления от шествий Страстной пятницы, за которыми мы день назад наблюдали в Мехико с Фридой и Тэмми. Теперь они уехали в Тепоцотлан, а я загорала на переднем дворе.
– Привет! Вы там не сгорите?
Я посмотрела вверх: из окна второго этажа дома, стоявшего на краю комплекса, за мной наблюдала женщина. Единственная женщина
