С каждым годом его поведение становилось все более звериным, воспроизводя худшие образцы «балканского» варварства. Намереваясь обогатить свою личную казну за счет богатых сенаторов, он начал выдвигать против них ложные обвинения, бросать в тюрьмы и присваивать себе их имущество. В имущество входили также сенаторские жены, которых Максенций воспринимал как собственных наложниц. Если он не казнил их мужей, то сажал, если не сажал, то разводил их с ними, а даже если не разводил, то все равно отнимал их на время и возвращал униженными.
Преторианская гвардия чувствовала себя при нем лучше, чем при любом «солдатском императоре», достаточно сказать, что он разрешал им избивать людей на улице.
Вместе с этим в нем обнаружились настоящая страсть к языческой магии и ненависть к христианам, вполне соответствующие эпохе антицерковных гонений начала IV века. Для римлян его поведение было огромным разочарованием, поскольку с ним связывались надежды на возрождение старых римских традиций в противовес никомедийской политике Диоклетиана и его наследников. Но возрождение «римского духа» предполагало уважение к аристократическому Сенату, который Максенций откровенно ненавидел. Идеолог языческой реакции при Юлиане Отступнике историк Аврелий Виктор крайне негативно отзывается о нем: «По натуре Максенций был дик и бесчеловечен и становился еще хуже, отдаваясь своим страстям», а ведь именно поражение Максенция станет поворотным моментом в падении языческой идеологии Рима и победе христианства.
Максенцию повезло с тем, что его враги решали свои собственные проблемы и были в разладе между собой, почему ему удалось сохранить власть на целых пять лет, и он вполне мог еще какое-то время продержаться в качестве самозваного августа, если бы не стал уподобляться своему отцу и смог бы трезво оценить отношение к своей персоне у всего населения Римской империи. Ведь Максенций хотел больших возможностей, чем быть царьком сепаратистского государства, живущим в ожидании неизбежной карательной операции со стороны Империи. Например, ему, очевидно, не нравилось то, что Африка и особенно Испания практически не контролируются его войсками, так что он, скорее, был чисто италийским диктатором. В 308 году викарий Африки Домиций Александр отказался подчиняться Максенцию и отменил поставки зерна в Италию. Называют разные причины этого восстания. Максенций потребовал от Домиция отдать себе в заложники его сына, чтобы викарий Африки не посмел восстать против него, но Домиций отказался и тем более решился поднять восстание. Есть также версия, что Домиций действовал в тайном союзе с Галерием. Поскольку Африканский континент был житницей всей Европы, то в Риме начались неизбежные хлебные бунты, жестоко подавляющиеся преторианцами. В 309 году Максенций послал в Африку когорты во главе с префектом претория Руфием Волузианом и Зенатом, на удивление быстро подавившими мятеж Домиция и казнившими его. Вполне можно допустить, что успех африканской кампании заставил его посмотреть на ближайших соседей по Европе, один из которых был, скорее всего, связан с Галерием, а другой, по заявлению Максенция, убил его отца Максимиана.
На первый взгляд версия о том, что Максенций решил объявить войну Константину, якобы мстя за смерть своего отца, должна быть очень удобна для сторонников Константина в этом конфликте, но если сторонники Константина пытаются как-то оправдать его войну с Максенцием, отыскивая ей новые причины, то это говорит лишь о том, что они не очень уверены в его правоте и опасности режима Максенция как такового. На самом деле у Константина были все основания самому объявить поход против Максенция и поставить точку в истории его затянувшейся тирании. Во-первых, Максенций был объективным узурпатором, нелегитимность и опасность которого были признаны всеми тетрархами, и при этом он был узурпатором не какого-то далекого острова на периферии Империи, а самой ее столицы и всей Италии, что придавало его власти особую символическую нагрузку.
Во-вторых, африканская кампания Максенция и другие его действия показали, что при всем своем несерьезном поведении у него есть серьезные геополитические амбиции и определенная поддержка в армии и что если его вовремя не остановить, то однажды он сам остановит кого захочет.
В-третьих, при всей своей изолированности от других тетрархов он мог быть в любой момент использован любым из них против Константина, и тогда уже ссылки на его нелегитимность перестанут иметь значение. И прецедент такого использования только что был, когда самозваный август Максимин Даза, узнав о женитьбе Лициния на сестре Константина, открыто предложил Максенцию вступить в союз против северных августов, и последний уже раздумывал над ответом.
В-четвертых, сам Лициний или даже сам Максимин Даза тоже могут в любой момент объявить войну Максенцию и у них для этого будут все основания из вышеперечисленных, и тогда их территория удвоится, оставив Константина на периферии Европы, а самому Константину ни с нравственной, ни с правовой точек зрения нечего будет возразить.
Наконец, в-пятых, Максенций действительно был не просто узурпатором, а совершенно варварским деспотом, о чем все знали, и особенно его деспотизм проявлялся в отношении христиан. Мы не знаем, была ли изначально у Константина христианская мотивация в походе против Максенция, хотя мы узнаем, что в определенной степени эта мотивация появится во время самого похода, но сам он совершенно точно понимал, что христиане Италии и Африки воспримут этот поход как освобождение. Захват каждого города Константином означал освобождение сотен и тысяч христиан от практически неизбежных мучений, которых к началу второго десятилетия IV века от Рождества Христова стало уже слишком-слишком много и выдерживать их было все сложнее и сложнее.
Помимо всех перечисленных причин к Константину от Максенция бежали разные люди, откровенно упрашивающие его освободить Италию от этого тирана и рассказывающие ему про различные планы и секреты римского двора. Если бы Константин не послушал их и не внял перечисленным аргументам, то он бы в лучшем из всех возможных случаев повторил судьбу отца и остался бы тихим наместником Галлии и Британии, всю жизнь выясняющим отношения с кельтскими и германскими племенами, в то время как три четверти Империи продолжали бы мучаться под началом наследников Галерия и Геркулия. Константин прекрасно знал, чем отличалась для населения его власть от власти других тетрархов, и это также прекрасно знали другие тетрархи. Никогда еще за всю историю Европы к IV веку не было более судьбоносной войны, чем война Константина и Максенция. Ее значение можно сравнить только с войной Рима против Карфагена. И в том, и в другом случаях Европа выбирала между цивилизацией и варварством, между философией ценности человеческого существования и философией произвола.
