class="p1">Автора «Думы про Опанаса» уже хорошо знали в стране, и Василий Павлович обещал нам «достойную» встречу и в городе, и на заводе.
Ехали со всеми удобствами. В купе мягкого вагона оказались мы только вдвоем. Эдуард чувствовал себя прекрасно, почти не курил, глядел в окно на осенний багрянец лесов.
— Брянские леса, — сказал он задумчиво. — Брянские, или Брынские. Здесь жил Соловей-разбойник. Скажи, Сашец, а что ты, теоретик, знаешь о Соловье-разбойнике?
И вдруг полузакрыл глаза, взмахнул полуседой своей шевелюрой и заговорил былинным говором:
Заросла дорога лесы Брынскими,
Протекала тут река Самородина;
Еще на дороге Соловейко-разбойничек
Сидит на тридевяти дубах, сидит тридцать лет;
Ни конному, ни пешему пропуску нет…
А потом вдруг качнулся ко мне с дивана, блеснул глазами из-под седых бровей и как свистнет…
Я даже испугался, чтобы свист этот молодецкий, вырывающийся из приоткрытых дверей купе, не был воспринят как сигнал к остановке поезда. В дверь уже заглянул встревоженный очкастый проводник.
А Эдуард тихо засмеялся, подмигнул тому проводнику и сказал спокойно:
Свистнул Соловейка во весь голос:
Сняло у палат верх по оконички,
Разломало все связи железные,
Попадали все сильны могучи богатыри,
Упали все знатны князи, бояра,
Один устоял Илья Муромец…
Потом он читал мне (наизусть) целые главы из «Большого завещания» поэта-бродяги Франсуа Вийона, писавшего на старофранцузском языке.
…Мы приехали под утро. Молодой писатель Василий Павлович Ильенков, встречавший нас на вокзале, оказался белоснежно-седым. Глаза его были закрыты большими дымчатыми очками («Точно автомобильные фары», — сказал мне потом Багрицкий). И только когда снял он очки и посмотрел на нас веселыми, добрыми глазами, мы убедились, что он действительно молод.
У Ильенкова был неожиданно смущенный вид.
— Хотел вас пригласить к себе на квартиру. Да вот дети неожиданно заболели корью. Боюсь — передадите заразу своим. А номер в гостинице только с утра. Отвезу вас пока в редакцию. В кабинете моем диван и мягкие кресла. Отдохнете пару часов до гостиницы…
Возражать, конечно, не приходилось. Бывалые путешественники, мы привыкли ко всяким превратностям судьбы.
В редакцию ехали на извозчике… Машин у редакторов тогда еще не было. Багрицкий совсем развеселился и хотел даже, к неудовольствию возницы, взобраться на облучок…
По дороге Ильенков сообщил нам, что вечер состоится в заводском Дворце культуры, что интерес к нему очень большой, роздано свыше тысячи билетов, кроме нас будут выступать и местные заводские поэты. Они уже ждут не дождутся Багрицкого.
…Отдохнуть нам не пришлось. Только расположились мы в старинных кожаных креслах и я даже задремал, как был разбужен каким-то треском, шумом и громоподобным голосом Эдуарда.
Проснувшись, не поверил глазам своим.
Эдуард стоял на редакторском столе и странно размахивал руками, как пушкинский Мельник…
«Розыгрыш… Очередной розыгрыш», — несколько даже рассердившись, подумал я, зная «одесскую» любовь Эдуарда к подобным инсценировкам.
Но дело оказалось трагичнее.
— Сашец, — сказал мрачно Багрицкий, — мы погибли. Крысы…
— Эдя, — умоляюще воскликнул я, — слезай со стола! Могут зайти. Даже великому поэту неудобно стоять на редакторском столе как памятник. Тебе приснился Шекспир. «Гамлет». Полоний…
Но Эдуард оказался прав. В старом редакторском диване, хранилище использованных линолеумных клише, действительно жили крысы. Очевидно, редактор никогда не ночевал здесь и не знал об этом. Обычно крысы удовлетворялись старым линолеумом. А теперь, видимо, заинтересовались неожиданными ночными гостями и, покинув свои убежища, вышли на рекогносцировку.
О сне, конечно, не могло быть и речи. Эдуард слез со стола, и мы занялись обсуждением текущих литературных проблем. Условились не смущать Ильенкова и не рассказывать ему о крысах. (Только сейчас, прочитав эти строки, Василий Павлович впервые узнает о той «страшной» ночи!) А чуть взошло над Брянскими лесами небогатое осеннее солнце, нас стали навещать поэты. Откуда они разведали о нашем пребывании именно в редакции — уму непостижимо.
Но Эдуард, окруженный поэтами, старыми и молодыми, уже оживился, выслушивал лирику и эпос, восхищался, возмущался, радовался, негодовал, сам читал какие-то строчки. Не свои, нет. Сельвинского, Антокольского, Дементьева…
Когда пришел Ильенков, едва удалось вызволить Багрицкого из окружения, чтобы отвезти на той же редакторской пролетке в гостиницу. Надо было действительно отдохнуть, и вход в гостиницу поэтам на целых четыре часа был категорически воспрещен.
Отдохнув, мы уехали в Бежицу, на завод. После осмотра цехов (Эдуард интересовался мельчайшими деталями производства), оставив поэта в квартире местного писателя Михаила Сергеевича Завьялова, я пошел с Ильенковым во Дворец культуры — проверить подготовку литературного вечера. Все было в порядке. Уже возвращаясь к домику Завьялова, мы услышали музыку, звуки хоровой песни.
Открыли дверь и остановились изумленные.
Хозяин вдохновенно разводил мехи баяна. Всю комнату заполнили юноши в кожанках, косоворотках, некоторые в комбинезонах. Поэты… Опять поэты. Точно притянутые магнитом со всего поселка, окружили они Эдуарда.
А он стоял среди них, большой, огромный, озорной. Он дирижировал какой-то длинной спицей, хрипло запевал, и все подтягивали. Это была «Полублатная» песня из его малоизвестной лиро-эпической сатиры «Трактир».
Жил на свете мальчишка,
Мальчишка озорной…
Он уехал на чужбину
Из страны своей родной.
Заниматься, учиться,
Книжки разные читать,
Чтоб потом научиться,
Как людям помогать.
Чтобы стать инженером,
Музыкантом, врачом,
Командиром, рабкором
Или красным бойцом…
Потом шел поэтический рассказ о горькой судьбе мальчишки, заболевшего в чужедальней стране чахоткой, и кончалась песня трагически-надрывными строками:
Вам, гражда́не, понятно:
Сгиб мальчишка озорной,
И его закопали
За могильной стеной.
И на гроб положили
Только шапку его,
Две учебные книжки, —
И больше ничего.
К озорному мальчишке
Уж никто не придет.
Над могилкой одинокой
Соловей пропоет…
(Между прочим, песню эту очень любил Саша Фадеев и часто певал на наших вечеринках.)
Ребята восхищенно смотрели на Эдуарда. Видимо, состоялся уже интересный разговор и «контакты» были налажены, путь к сердцу найден. Я редко встречал человека, который так молниеносно становился совсем «своим» среди молодежи, хотя он никогда не льстил молодым и не старался «произвести впечатление».
…Большой зал Дворца культуры был переполнен. Эдуарда встретили восторженно. Он был очень тронут, смущенно сдвигал мохнатые брови, прижимал руки к груди, показывал на своих спутников, приобщая нас к своей славе. А я, сидящий рядом, слышал, как громко стучит его сердце (врачи давно запретили ему частые выступления), и понимал, что подобные встречи помогают ему жить
