— Этот молодой артист поет довольно мило…
— Да, недурно, но голос еще слабоват, не установился…
— Ну, помилуйте, — возражали некоторые, — какой же это бас… Густоты в звуке нет, октавы… Пожалуй, скорее, баритон…
Витте поблагодарил Мамонтова за спектакль, поинтересовался исполнителем главной роли. Мамонтов попросил пригласить к нему в ложу Шаляпина. Витте был поражен молодостью певца. Поздравил его с успехом, пожелал ему с таким же усердием относиться к своей работе в театре.
За ужином, который Мамонтов давал в честь открытия театра, было весело и шумно. Произносили много тостов, поздравляли друг друга с успешным началом, а Шаляпин, окруженный молодыми артистками, словно и не замечал своего шумного успеха в новом городе. Там, где был Шаляпин, слышался несмолкаемый хохот. А как только закончился ужин, Шаляпин и его группа убежали кататься на Волгу…
— Какой-то особенный человек! — сказал, глядя ему вслед, Мамонтов. — Сколько уж перевидал на своем веку, а такой талант я вижу впервые…
На следующий день парадный спектакль был повторен, а 16 мая в «Нижегородском листке» и «Волгаре» Мамонтов читал отчеты о первых спектаклях: «Принимая во внимание волнение, новизну обстановки, освоение акустики и прочее, спектакль прошел в общем удовлетворительно. Артисты пели недурно, но кое-кто из солистов форсирует звук. Хор хорошо знал свою партию и успешно участвовал в сценической игре. Оркестр неплохой, хотя в нем мало струнных инструментов. Оформление спектакля понравилось публике. Дебют новой труппы сопровождался довольно шумным успехом…»
«Ну что ж, — подумал Мамонтов, сворачивая «Нижегородский листок», — посмотрим, что пишет «Волгарь» — Вот-вот, тут есть и о Шаляпине… «Из исполнителей мы отметим г. Шаляпина, обширный по диапазону бас которого звучит хорошо, хотя недостаточно сильно в драматических местах… Может это объясняется акустической стороной нового театра и нежеланием артиста форсировать звук. Играет артист недурно, хотя хотелось бы поменьше величавости и напыщенности…» Вот-вот, об этом и я ему говорил…»
Мамонтов все эти дни должен был присутствовать на выставке. Уж очень много намечалось новых дел. Изредка уделял несколько минут оперным делам. А представления шли полным ходом. «Жизнь за царя», «Аида», «Фауст»…
Мефистофель в исполнении Шаляпина поразил Мамонтова. И он понял, что нельзя пускать оперу на самотек. Труффи, Малинин, Зеленый — все они прекрасные помощники, исполнители, но здесь нужна кропотливая работа. Что было б, если б он, Мамонтов, не подсказал Шаляпину, как играть Ивана Сусанина! И нечего упрекать Шаляпина за исполнение Мефистофеля. Была только одна репетиция, даже не репетиция, а простой прогон оперы. Шаляпин исполнял так, как привык исполнять в различных театрах. И никто не подсказывал ему, что не стоит так размахивать плащом. Да и пел он почему-то вполголоса, и вел себя на сцене развязно, самоуверенно.
«Волгарь» не замедлил отметить недостатки этой роли в исполнении Шаляпина: «Прямо не верилось, смотря на Мефистофеля, что это тот самый Шаляпин, который пел Сусанина. Куда девалась обдуманная фразировка, умение показать голос, блеснуть его лучшими сторонами? Ничего этого не было, и по сцене ходил по временам развязный молодой человек, певший что-то про себя… Меня уверяли, что он бережет голос для серенады четвертого акта, но и это оказалась неверно. Серенада была пропета так же холодно и еле слышно, как и все остальное».
Мамонтов пришел в театр уже тогда, когда все знали, что «Волгарь» обругал постановку «Фауста». Артисты приуныли, и Шаляпин больше всех.
— Никак не пойму, как мне играть эту роль, — сокрушался Шаляпин. — Вчера, возвращаясь на свою Ковалиху, совсем уж было решил покончить с гастролями и уехать из Нижнего…
— Да что вы, Федор Иванович, работа только начинается, — с приветливой улыбкой начал Савва Иванович. — Что же вы хотите? С одного прогона мало что может получиться. Опытные певцы годами работают над своими ролями…
— Мне и Мамонт Дальский не раз говорил, что у меня не получается образ Мефистофеля, дескать, молод я, не понимаю, как его нужно играть… В Мариинском я играл так же, как и здесь. Ничего, сходило…
— Федор Иванович, нам нужно поработать отдельно над этим образом. Роль трудная, она нуждается в длительной подготовке…
Шаляпин ушел на очередную репетицию, а Мамонтов чуть слышно произнес:
— Подождите, увидите еще Федора…
На следующий день начались занятия.
Савва Иванович легко взбегал на подмостки, гордо выпрямлял свою небольшую плотную фигуру и насмешливо произносил первую фразу Мефистофеля:
— Чему ты дивишься?
И не только насмешка, но и властность, всесилие и одновременно иронически-услужливые интонации прозвучали в этой фразе, а это сразу приковало внимание слушателей богатством оттенков.
— Ну-ка, повторите, Феденька…
Савва Иванович сбегал в партер, а на подмостках появлялась огромная фигура Шаляпина с гордо поднятой головой. И в голосе, и в позе, в каждом движении возникавшего духа зла, в его горящих глазах, размашистых жестах чувствовалось, что на сцене действительно всесильный, всемогущий, саркастически настроенный к слабостям человеческим сам Мефистофель.
И так сцену за сценой. Сначала выходил на подмостки Савва Иванович, пояснял, что он хочет передать зрителям своими движениями, своим голосом, исполняя партии Валентина, Фауста и Мефистофеля… Потом возникал на сцене Мефистофель-Шаляпин и исполнял свою партию.
Плохо удавалась ему сцена с Мартой. Долго Шаляпин не мог четко передать интонацию слова «соблазнить», да и в дальнейшем никак не мог отделаться от привычного для него штампа — некрасиво изгибался от «дьявольского» смеха…
Савва Иванович тут же делал знак концертмейстеру прекратить игру. Подзывал Федора и снова объяснял, что ему нужно показать в этой сцене.
— Меньше движений, Федор Иванович. Все в позе… — говорил он. — Лишние движения отвлекают, тем более резкие… Я видел вашего Сусанина, знаю, на что вы способны… Петь нужно играя; а не так, как в императорской опере. Демонстрировать модуляции своего голоса нам здесь ни к чему. Нужен образ… Надо жить на сцене, а не переживать…
Долго отрабатывали сцену с Валентином. Здесь тоже Мефистофелю нужно раскрыть многогранность своих чувств и переживаний: тут и гордость, и бессилие, злоба, мучения, страх, презрение… И все это должно быстро сменяться на лице Мефистофеля — целая гамма разнообразных красок.
— А заключительную фразу: «Увидимся мы скоро! Прощайте, господа!» — постарайтесь передать с явным сарказмом, с презрительно-насмешливой угрозой. Но так, чтобы чувствовалась сила, могущество Мефистофеля. Он не шуточки с ним шутит. Надо действовать, чувства играть нельзя…
