говорили все – о нем и о вероятных переменах в американской жизни.
Я торопилась домой в этой стране цвета и смугло-темных людей, которые произносили negro, имея в виду что-то прекрасное, которые замечали меня в толпе, и мне, мне это решение казалось обещанием, в него я, наперекор себе, отчасти верила, как в возможность самоутверждения.
Надежда. Не то чтобы рассчитывала, что это радикально изменит природу моей жизни, но казалось, что существует какой-то прогресс и что это всё – тоже неотъемлемая часть пробуждения, которое я называла Мексикой.
Именно в Мексике я перестала чувствовать себя невидимой. На улицах, в автобусах, на рынках, на площади, в особом приметливом взгляде Евдоры. Иногда она молча, с полуулыбкой всматривалась в мое лицо. Она стала первым человеком, который впервые разглядел меня, увидел, какая я. И она меня не только видела – она меня любила, считала красивой. Это не было простой случайностью.
Я никогда не видела, чтобы Евдора действительно пила, поэтому с легкостью забывала о том, что она алкоголичка. Само слово для меня не значило ничего и годилось разве что для пьяниц с Бауэри. Прежде я никогда не сталкивалась с такой проблемой. С Евдорой мы это тоже никогда не обсуждали, и в течение многих недель нашего совместного путешествия всё было хорошо.
Потом что-то, не знаю что, происходило – и ее замыкало. Иногда она исчезала на несколько дней, и, вернувшись с учебы, я обнаруживала, что под навесом для автомобиля пусто.
В такие вечера я слонялась по территории, пока ее машина не въезжала в задние ворота. Однажды, уже после, я спросила ее, где она пропадает.
– Во всех кантинах Тепоцотлана, – сказала она как ни в чём не бывало. – Меня там знают, – сузив глаза, она ждала моей реакции.
Перечить я не посмела.
Несколько дней она оставалась грустной и тихой. А потом мы занимались любовью.
Дико. Красиво. Но подобное случилось всего три раза.
Занятия в университете окончились. Я планировала ехать на юг, до Гватемалы. Вскоре я поняла, что Евдора со мной не поедет. У нее начался бурсит, и часто ей было очень больно. Иногда рано утром из открытых окон Евдоры доносились разгневанные голоса. Ее и Ла Сеньоры.
Я отказалась от своего маленького домика с его простой веселой комнатой и высокими окнами. Печатную машинку и дополнительный чемодан закинула к Фриде. Последний вечер я собиралась провести с Евдорой и на рассвете с билетом второго класса выехать в Оахаку. Мне предстояло трястись в автобусе пятнадцать часов.
У ворот стоял ослик Томаса. Громкие голоса на участке перекрывали пение птиц. Ла Сеньора пронеслась мимо и чуть не сбила меня на лестнице, ведущей на половину Евдоры. Томас стоял там же, у входа. На оранжевом столике стояла закупоренная бутылка без этикетки с каким-то блеклым спиртным.
– Евдора! Что случилось? – закричала я.
Не обращая на меня внимания, она продолжала говорить с Томасом по-испански:
– И никогда не давайте Ла Сеньоре ничего из моих вещей, ладно? Вот! – Она вынула из лежавшего на столе бумажника два песо и подала ему.
– Con su permiso [16], – с облегчением ответил он и быстро ушел.
– Евдора, что стряслось? – я двинулась ей навстречу, но она остановила меня движением руки.
– Иди домой, Чика. Не встревай.
– Во что? Что происходит? – я скинула с себя ее руку.
– Она думает, что может украсть мой книжный магазин, разрушить мою жизнь и всё равно быть со мной, когда ей того хочется. Но так больше не пойдет. Я получу свои деньги! – на миг Евдора крепко меня обняла – и оттолкнула. От нее пахло чем-то странно-кислым.
– До свидания, Чика. Ступай-ка к Фриде. Тебя всё это не касается. И хорошей поездки. Когда вернешься в следующий раз, мы отправимся в Халиско, в Гвадалахару или на Юкатан. Там начинают новые раскопки, о которых я буду писать…
– Евдора, не могу я тебя так оставить. Пожалуйста. Не прогоняй меня!
Если бы мне только удалось ее обнять. Я было потянулась к ней, но Евдора выскользнула, чуть не опрокинув стол.
– Говорю же, нет, – голос ее сделался злобным, шершавым, как гравий. – Убирайся! С чего ты решила, что можешь по визе влезть в чужую жизнь и ожидать…
Ее тон заставил меня вздрогнуть от ужаса. Я сообразила, что пахло текилой и Евдора уже успела набраться. Может быть, выражение моего лица ее остановило. Голос Евдоры переменился. Медленно, осторожно – почти нежно – она выговорила:
– Тебе такое не по плечу, Чика. Я буду в порядке. Но хочу, чтобы ты ушла прямо сейчас, потому что будет только хуже, и я делаю так, чтобы ты этого не видела. Пожалуйста. Уходи.
Ничего прямолинейнее и яснее Евдора мне прежде не говорила. Под покровом ее слов, которых я всё еще не понимала, таились грусть и ярость. Она взяла со стола бутылку и тяжело плюхнулась в кресло, спиной ко мне. Я получила отставку.
Хотелось разрыдаться. Вместо этого я схватилась за свой чемодан. Стояла там, будто меня лягнули в живот, испуганная, ненужная.
Будто в ответ на мои мысли из-за спинки кресла вновь раздался приглушенный голос Евдоры:
– Я сказала: со мной всё будет в порядке. А теперь иди.
Я шагнула к ней и поцеловала в растрепанную макушку, вдохнув запах пряно-диких цветов, смешавшийся с кислятиной текилы.
– Хорошо, Евдора, я ухожу. До свидания. Но я вернусь. Через три недели вернусь.
Это был не плач от боли, а новое намерение закончить то, что я начала, остаться при – чём? При обязательстве, что взяло на себя мое тело? При нежности, что переполняла меня при виде ее макушки над спинкой кресла?
Остаться при чём-то, что было между нами, и не потерять себя. Не потерять себя.
Евдора не проигнорировала меня. Евдора не сделала меня невидимой. По отношению ко мне она держалась прямо.
Она меня отослала.
Было больно, но я не ощущала утраты. В тот миг, как и в первую ночь наших объятий, я почувствовала, что покидаю детство, становлюсь женщиной, которая связана с другими женщинами в замысловатой, сложной и вечно прирастающей сети обмена силой.
– До свидания, Евдора.
В Куэрнаваке я появилась прямо перед сезоном дождей – усталая, грязная, взбудораженная – и сразу направилась к Фриде за чистой одеждой. Они с Тэмми как раз вернулись с фермы в Тепоцотлане.
– Как Евдора? – спросила я, пока Тэмми на кухне доставала для нас напитки.
– Она съехала, живет теперь в Мехико – наконец-то. Слышала, работает там на новую газету.
Съехала.
– А где живет? – отрешенно спросила я.
– Ни у кого нет
