физические отношения ограничивались объятиями. Мы обе относились к тем «фриковатым лесбиянкам», которые не увлекались ролевыми играми и о которых бучи и фэм, Черные и белые, презрительно говорили «кики» или AC/DC. «Кики» – так еще называли лесбиянок, которые спали с клиентами за деньги. Проституток.
Фли любила обжиматься в кровати, но порой ранила меня, говоря, что у меня обвисшая грудь. Так или иначе и я, и она то и дело оказывались в постели с другими женщинами, обычно белыми.
Тогда я считала нас единственными Черными лесбиянками в мире или по крайней мере в Вилладж, что на тот момент было понятием растяжимым: от реки до реки ниже 14-й улицы, с кармашками по району, который тогда еще назывался Нижним Ист-Сайдом.
От Фли и других я слышала байки о пристойных Черных леди, что наведывались в нижний Манхэттен вечером пятницы после последнего шоу в клубе «Смоллз Парадайз» и искали лесбиянок, чтобы всласть полизаться и вернуть их ночевать на Конвент-авеню, пока мужья на охоте, рыбалке или религиозном сборище. Но лично я встретилась с одной такой лишь раз, и меня отвратили и ее распрямленные плойкой волосы, и слишком явно заинтересованный муж, что сопровождал ее в тот вечер в «Багателе», – там мы и познакомились, когда она прижималась ко мне коленкой за дайкири. Да и сложно всё это было тогда: пока доберешься холодным утром до теплой постели – на Седьмой улице, семь лестничных маршей вверх – пройдет вечность. Так что я заявила ей, что дальше 23-й никогда не забираюсь. Можно было сказать, что и дальше 14-й не езжу, но она уже выпытала, что я хожу в колледж, поэтому я решила, что 23-я улица – самое то, ведь именно там размещался Сити-колледж, последний бастион академических надежд рабочего класса.
В нижнем Манхэттене в лесбийских барах я была студенткой в шкафу и невидимой Черной, в верхнем – дайком в шкафу и в целом незваной гостьей. Из моих знакомых от силы человека четыре знали, что я пишу стихи, и обычно я делала всё возможное, чтобы они об этом поскорее забыли.
Не то чтобы у меня не было подруг, а уж хороших подруг – тем более. Вдали от той части гетеросексуального мира, в которой каждая из нас занимала свое место, вокруг нас менялись лица молодых лесбиянок – все белые, кроме нас с Фли, – которые тусовались вместе. Мы не просто верили в реальность сестринства – слова, которое стали так отчаянно эксплуатировать два десятилетия спустя, – мы пытались с переменным успехом воплощать его в жизнь. Мы заботились друг о друге, с большим или меньшим взаимопониманием, и неважно, кто с кем состояла в отношениях в условный момент времени, – для любой в нашей шайке всегда нашлось бы место, чтобы переночевать, поесть и выговориться. И всегда кто-то звонил по телефону, чтобы прервать твои фантазии о суициде. А разве не так, помимо прочего, ведут себя подруги?
Хоть и не без изъянов, мы пытались построить свое сообщество, помогавшее как минимум выжить в мире, который резонно считали настроенным к нам враждебно. Мы постоянно обсуждали, как лучше всего организовать сеть взаимной поддержки, которую двадцать лет спустя стали обсуждать в женском движении как что-то абсолютно новое. Пожалуй, в Нью-Йорке пятидесятых среди всех Черных и белых женщин только лесбиянки и пытались по-настоящему общаться друг с другом. Из этого общения мы извлекали взаимные уроки, ценность которых не умалялась тем, что нам так и не удалось познать.
Нам с Фли казалось, что другие Черные женщины любовью с женщинами просто не занимаются. А если они это и делали, то таким образом и в таких местах, которые нам были абсолютно недоступны, и отыскать их нам никогда бы не удалось. Нам оставались субботние ночи в «Багателе», но ни Фли, ни я не были достаточно стильными, чтобы нас заметили.
(Мои гетеросексуальные подруги вроде Джин и Кристал либо игнорировали мою любовь к женщинам, либо считали ее интересным авангардным закидоном, или просто терпели как еще одно проявление моего юродства. Это считалось позволительным, если не слишком бросалось в глаза и не отражалось на них негативно. По крайней мере, моя гомосексуальность исключала меня из круга конкуренток, если у них на горизонте начинал маячить какой-нибудь мужчина. Заодно она делала меня более надежной наперсницей. А ни о чём другом я и не просила.)
Но только в полнолуние или каждую вторую среду я желала, чтобы всё было иначе. Мы – скорее всего, Никки, Джоан и я – кучковались в «Багателе», пили пиво и решали, стоит ли втиснуться на танцпол размером с почтовую марку и медленно поудить интимную рыбку, притираясь к лобкам и задам (но хотелось ли нам так распаляться после долгих выходных, ведь завтра на работу?). Потом я говорила, что устала и, пожалуй, надо идти домой, – на самом деле это значило, что я затянула с письменной работой по английскому и придется сидеть за ней всю ночь, потому что сдать ее надо завтра.
Всё это случалось не так уж часто, потому что я редко ходила в «Баг». Он слыл самым популярным лесбийским баром в Виллидж, но я терпеть не могла пиво, а охранница вечно сомневалась, что мне уже двадцать один, и требовала показать документы, хотя в нашей компании я была самой старшей. И, конечно же, «поди разбери этих Цветных». А мы скорее умерли бы, чем обсудили бы ситуацию с позиции «всё потому, что ты Черная», ведь среди гомосексуалов, конечно, расистов не было. В конце концов, разве они не знают по себе, что такое быть угнетенными?
Иногда мы проходили мимо Черных женщин на Восьмой улице – невидимых, но видимых сестер – или в «Баге», или в «Лорелз», и наши взгляды пересекались, но мы никогда не смотрели друг другу прямо в глаза. Мы осознавали наше родство, тихо следуя мимо, отвернувшись в сторону. Тем не менее мы с Фли находились в вечном поиске предательской искры во взоре, этой запретной открытости выражения, этой определенности голоса, намекавших на лесбийство. В конце концов, рыбак рыбака видит издалека, так ведь?
Я была лесбиянкой и Черной. Последнее было неизменно: мои доспехи, мантия, стена. Часто, когда мне доставало дурного вкуса упомянуть об этом в разговоре с другими лесбиянками, не-Черными, я чувствовала, что отчасти предаю священные узы лесбийства – узы, которых, как я знала, мне было недостаточно.
Но это вовсе не значит, что в те безумные, великолепные и противоречивые дни в нашей группке не было близости и взаимовыручки. Просто хочу сказать, что я
