ее адреса, – быстро ответила Фрида. – Я так понимаю, между ней и Ла Сеньорой случилась та еще потасовка. Но, видимо, они как-то разобрались со своими делами, потому что Евдора вскоре уехала. Да вот прямо после тебя.
Фрида медленно пила «Фреску». Глядя на меня, она достала из кармана пару монет и послала Тэмми на рынок за хлебом.
Я очень старалась сохранять бесстрастное, как мне казалось, лицо, вертя в руках стакан с газировкой, но внутри меня всё вопило. Фрида поставила свой напиток, придвинулась ко мне и успокаивающе потрепала по руке.
– Не беспокойся о ней, – тепло произнесла она. – Евдора приняла лучшее на свете решение, свалив из этого аквариума. Если бы я не боялась, что в штатах отец Тэмми отберет ее у меня, я бы сама уехала хоть завтра.
Она снова откинулась в кресле и смотрела на меня своим прямым, ровным взглядом.
– И ты же всё равно едешь домой на следующей неделе?
– Еду, – подтвердила я, понимая, о чём она говорит, и признавая ее правоту, – но надеюсь когда-нибудь вернуться. Я вспомнила развалины Чичен-Ицы, ольмекские головы Табаско, восторженные комментарии Евдоры.
– Ну, так тому и быть, – ободряюще сказала Фрида.
Я вернулась в Нью-Йорк ночью четвертого июля, в День независимости. После сухого мексиканского климата влажная жара казалась удушливой. Когда я вышла из такси на Седьмой улице, всюду взрывались фейерверки. Они звучали слабее и выше, чем в Мексике.
Я помню, каково быть юной, Черной, одинокой лесбиянкой. Чаще всего это было нормально: я чувствовала, что правда, свет и ключ у меня в руках, но довольно внушительная часть жизни превращалась в сущий ад.
Ни матерей, ни сестер, ни героинь. Мы должны были действовать в одиночку, как наши сестры-амазонки, всадницы на самых дальних заставах королевства Дагомея. Мы, молодые, Черные, красивые лесбиянки, переживали свои первые любовные поражения, не имея возможности излить горе приятельницам по школе или работе во время обеденного перерыва. У нас не было колец, что служили бы осязаемыми причинами наших счастливых укромных улыбок. Не называлось, не выдавалось ни имен, ни поводов для слез, что капали, размывая чернила, на лабораторные отчеты или библиотечные списки.
Мы хорошо умели слушать, никогда не просили о двойных свиданиях, и разве правила не были известны нам заранее? Почему мы всегда считали, что дружба между женщинами настолько важна, чтобы ее оберегать? Всегда держались на известной дистанции, так что вопрос «что ты делала в выходные?» – делался неуместным. Мы открывали и исследовали свое внимание к женщинам – иногда втайне, иногда с вызовом, иногда в маленьких группках, которые почти всегда пересекались («Почему эти мелкие Черные девчонки всегда либо шепчутся, либо дерутся?»), но всегда одни против более масштабного одиночества. Мы загибались от этой ломки, и хотя именно так из выживших получались закаленные женщины с мощным воображением, слишком многие не выжили вовсе.
Я помню Мафф, которая сидела на одном и том же стуле в одном и том же темном углу бара «Стойло пони» и пила один и тот же джин год за годом. Однажды она соскользнула на пол и умерла от инсульта прямо на полу, между двух табуретов. Потом выяснилось, что ее настоящее имя – Джозефин.
Хотя в пятидесятые в Виллидж было не так уж много других Черных женщин, которые выглядели как очевидные лесбиянки, я их не знала лично. Все мы слишком часто спали с одними и теми же белыми женщинами. Мы узнавали друг в друге экзотических сестер-аутсайдерш, которым мало пользы от того, чтобы держаться вместе. Возможно, именно в редкости и малочисленности была наша сила. Так обстояли дела в нижней части Манхэттена. А его верхушка, мир Черных людей, казалась очень далекой, вражеской территорией.
Дайан была толстой, Черной, красивой и знала это задолго до того, как думать подобным образом стало модным. Она орудовала своим злющим языком для своей же пользы, разливала свое убийственное незакомплексованное остроумие, чтобы разрушить до основания каждого, кто подойдет к ней слишком близко, – и всё это в моменты, свободные от дефлорирования всех девственниц округи. Однажды я заметила, что грудь ее размером не уступает моей, и это скорее утешало, чем заставляло соперничать. Грудь была обтянута джемпером Сити-колледжа – открытие меня потрясло: оказалось, что в лесбийском сообществе Виллидж не одна я тайком училась на верхнем Манхэттене (то есть выше 14-й улицы). Легче было умереть, чем упомянуть занятия, экзамены или книги кроме тех, что обсуждали остальные. В пятидесятые противостояние между лесбиянками Виллидж и студенческой публикой было куда острее и непримиримее, чем разборки в университетских городках.
Нас было явно мало. Но мы старались. Помню, некоторое время я считала себя единственной Черной лесбиянкой, живущей в Виллидж, пока не познакомилась с Фелицией. Она сидела на софе у меня на Седьмой улице – Фелиция, с лицом испорченной монашки, худенькая, пронзительно-коричневая, с длиннющими ресницами, как обычно, загнутыми вдвое. Она принесла мне пару сиамских кошек, которые затерроризировали ее приятелей-наркоманов – гетеросексуальную пару, жившую в плавучем доме на лодке. Когда они притащили из роддома своего ребенка, обе кошки принялись как подорванные метаться и скакать повсюду, включая люльку с орущим младенцем, потому что сиамцы очень ревнивые. Вместо того чтобы утопить, животных отдали Фелиции – с ней я познакомилась тем же вечером, когда пила пиво в «Багателе», – и когда Мюриэл упомянула, что я люблю кошек, Фли настояла на том, чтобы доставить их мне. Вот она и сидела у меня на софе – коробка с кошками, и эти загнутые ресницы, я еще подумала: «Если уж решила носить накладные ресницы, можно было выбрать хотя бы не такие заметные».
Вскоре мы решили, что на самом деле мы сестры и быть ими гораздо важнее, чем подругами или приятельницами. Особенно мы сплотились, когда за воспоминаниями о былых дурных днях выяснили, что в первом классе шесть месяцев проучились вместе в одной католической школе.
Я вспомнила ее, мелкую и волевую. Она пришла к нам в середине зимы 1939-го, разворошив наши опрятные, тугие страх и скуку и принеся взамен свои. Сестра Мэри Неустанной Помощи пристроила ее рядом со мной, потому что я, близорукая и невоспитанная, сидела на первой парте одна. Я вспомнила эту худющую девчонку, что превратила мою жизнь в ад. Она без устали щипала меня целыми днями, пока не исчезла наконец примерно в день святого Свитуна. Я восприняла это как незаслуженный дар небес, что едва не вернуло меня к богу и молитвам.
Мы с Фелицией крепко полюбили друг друга, хотя наши
