— В чем дело, Серж? — внешне спокойно спросил он, упираясь крепко сжатыми кулаками в зеленое сукно. — Приведите себя в порядок. — Звякнув хрустальной пробкой о графин, налил стакан воды: — Выпейте.
— Вы ничего не знаете? — недоверчиво прищурился Сторожев и провел рукой по щеке, которая подергивалась нервным тиком. — Слышите? — махнул в сторону занавешенных окон и напряженно прислушался.
В Замке стояла настороженная тишина.
— В чем дело? — переспросил губернатор, наполняя свой стакан. Но здесь руки выдали его. Расплескав воду, он долго пил, и зубы дробно постукивали о тонкое стекло.
— Не может быть, чтобы вы ничего не знали. — Сторожев отер холодный пот со лба. — Я пытался телефонировать, но ваш аппарат не отвечает.
— В самом деле? — вяло удивился Пашков.
— Идет страшная кровавая бойня, Михаил Алексеевич. — Сергей Макарович упал на стул и, запрокинув голову, прикрыл глаза. — Зачем вы это позволили? — Сторожев следил за тем, как губернатор ломает пальцы, и напряженно прислушивался к сухому хрусту суставов. — Оставьте руки в покое, Михаил Алексеевич. — Он раскрыл глаза и наклонился к Пашкову: — Это раздражает.
— Что-с? — взвизгнул вдруг Пашков. — Что вы сказали? — И закричал, брызгая слюной: — Мальчишка! Щенок! Да как вы смеете?
— Простите, ваше превосходительство, — устало поморщился Сторожев. — Неужто вам и вправду не известно про кошмарную гекатомбу?
— Па-апрашу без вопросов! — взвизгнул опять губернатор и ударил кулаком по столу. — Да-акладывайте по па-арядку!
— Войска и полиция расстреливают мирную демонстрацию. — Сторожев зло ухмыльнулся: — По-питерски. Со столичным размахом.
— Где?
— Думаю, по всему городу.
— Меня не интересует, что вы думаете!
— Но, ваше превосходительство…
— Не рассуждать! Вы изволили сказать — расстреливают, вот я и спрашиваю — где? Где?
— У железнодорожного моста через Двину пьяная унтер-офицерская команда открыла огонь с пятидесяти шагов! — Алебастровые виски Сторожева налились кровью. Он вскочил и остановился перед Пашковым лицом к лицу. — С пятидесяти шагов!
— Откуда ваши сведения? — Губернатор говорил, не разжимая зубов.
— Я сам видел.
— Каким ветром вас туда занесло? — цедил слова Пашков.
— Неважно… Не имеет значения. Я был на почтамте и все видел своими глазами. Все, все. — Сжав кулаки, Сторожев ударил себя по глазам. — Красный снег… Малиновые пузыри в черной воде… Видел. — И бессильно упал на стул.
— Прекратить истерику!
— Но это не все! — Сторожев, казалось, не слушал его. — Я был еще и на Миллионной, где Юний Сергеевич Волков собственноручно командовал расправой. Там я видел, как добивали из револьвера раненых, которым недоставало сил уползти… Это было ужасно. — Он сорвал с шеи «оскаруайльдовский» воротничок с загнутыми концами и отшвырнул в угол. — Я кинулся было к полковнику, но меня не пропустили, а какой-то солдафон даже огрел по спине прикладом.
— Жертв много? — деловито осведомился Пашков.
— Сотни! Сотни кровавых тел.
— Успокойтесь, — губернатор вновь налил Сторожеву воды. — У страха глаза велики.
— Ах, дело не в этом, — обреченно махнул рукой Сергей Макарович. — Умоляю вас, ваше превосходительство, следует немедленно вмешаться и прекратить это беспощадное избиение. Убитых уже не воскресить, но можно спасти раненых, предотвратить, наконец, новые убийства.
Губернатор пожал плечами. Говорить с Сергеем Макаровичем было бесполезно. Он не слушал его.
Пугающе-отчетливо прозвенела телефонная трель.
Сторожев вздрогнул и поднял голову. Но губернатор не шевельнулся. С плотно сжатыми зубами, неподвижный, как изваяние, он простоял все то время, что звонил телефон. Сигнал оборвался на самой высокой ноте и угас. Но отзвук его еще долго плавал под многометровыми сводами ливонского замка.
— Ступайте, Сергей Макарович, — нарушил наконец тишину Пашков. — Вам необходимо успокоиться и прийти в себя. Ступайте с богом, голубчик.
— Вот как? — Сторожев поднял голову на стоящего все еще за столом губернатора и зажмурил левый глаз. Щека продолжала подергиваться. — Значит, все идет как следует, ваше превосходительство, как тому и быть надлежит? По плану?
— Не говорите глупостей, Серж, — с неожиданной мягкостью произнес Пашков. — Чтобы потом самому не было стыдно.
— Тогда отчего же вы не отдадите приказ? — с невыразимой тоской вымолвил Сторожев. — Сделайте это.
— Что же я могу сделать теперь? — Пашков развел руками. — Поздно что-либо делать. Все кончено.
— Как это поздно, когда продолжают уничтожать людей?
— Ничего такого не происходит, Серж, — Михаил Алексеевич ласково закивал. — Сейчас в вас говорит расстроенное воображение. А люди… — Он замолк на минуту. — Что ж, они сами виноваты, что не вняли голосу разума. Я не властен был предотвратить все это. Вы же знаете! Так будем же и впредь выполнять свой долг, Серж, что кому назначено.
— Долг? Это вы называете долгом?! — Сторожев указал на окно. Белый шелк занавесок пронизывали последние темно-вишневые лучи провалившегося в Задвинье солнца.
— Мы должны любой ценой поддерживать порядок в этом городе во избежание куда более многочисленных жертв, — вымученно произнес Пашков. — Вы не знаете этот город так, как я его знаю. Он стоит на крови и ежечасно требует жертв. Будем же молить господа-вседержителя, чтобы откупиться малою толикой… А сейчас оставьте меня. Мне тоже надобно побыть одному.
— Хорошо, Михаил Алексеевич, я оставлю вас. — Сторожев проявил нежданную покорность. — Я уйду. — Он тяжело поднялся. — Я, видите ли, ваше превосходительство, не волк по природе своей и не смогу ужиться с палачами. — Резким движением он с мясом вырвал привинченный к сюртуку значок правоведа и бережно, как хрупкую драгоценность, положил на сукно перед губернатором. — Прощайте, Михаил Алексеевич. С этой минуты почитаю себя в отставке.
— Что-с? — Пашков сразу не нашелся что сказать. Когда Сергей Макарович уже раздвигал тяжелые занавески у дверей, крикнул ему в спину: — Письменное прошение извольте подать в губернское правление! — И отер кулаком злую, мутную старческую слезу.
Вторично зазвенели никелированные колокольчики на телефонном аппарате. Губернатор вздрогнул, поморщился, как от зубной боли, и медленно отступил в дальний конец комнаты. Там и остался он до позднего вечера. Не зажигая света, одиноко сидел в углу, следя за тем, как меркнут окна, и сосал мятные лепешки. В сумерках кабинет показался ему похожим на каюту затонувшего корабля. Было тихо и недвижимо. Не предвиделось никаких перемен. Только когда медные молоточки начинали требовательно колотить по чашечкам, зеркально поблескивающим в синем сумраке, он затаивался и с бьющимся сердцем пережидал короткую пугающую тревогу.
