И даришь всем рожденным,
От мук освобожденным…
А истинно блаженной доли
Ни смертным, ни умершим не дал рок. [4]
Вот сломленного речь: «В пыли земной
Напечатлею о скорбях души [5] ».
Зачем же к привиденьям тьмы ночной
Взывать, чтоб встали в солнечной тиши?
И вере подниматься из могилы?
Ломать отчаянья сургуч застылый
И кликать посреди людской глуши?
Затем, что хладный гнев по временам
Срамную открывает наготу
Отжившей правды, обнажая нам
Всех грез, фантазий, масок пустоту;
Затем, что власть известная таится
В том простодушьи нашем, что стремится
Облечь все беды в слов неполноту.
Нет, вовсе не для юных я пишу
И не для тех, кто счастьем дорожит,
Иль тех, кто жирно ест и барышу
Вести подсчет на людях норовит,
Иль пустосвятов с Богом наготове,
Пекущемся об их душе и крове,
Иль мудрецов, кто наяву блажит.
Пишу я не для них; не суждено
Прочесть им что-то в этих письменах,
Так пусть блаженство будет им дано
Здесь, на земле, и там, на небесах.
Слова сии окажутся уроком
Для одиночек лишь, гонимых Роком,
Чья вера умерла, чей жребий – прах.
Так некий странник, неизвестный друг,
Застигнутый ужасной этой тьмой,
Слова мои поймет в ночи и вдруг
Почует рядом братский локоть мой:
«Я молча стражду, я один, но кто-то,
В чьем голосе слышна о мне забота,
Невидимый, идет моей тропой».
О Братство грустное, тайн я твоих
Раскрыть смогу ли горестный обет?
Но нет, обрядов сокровенных сих
Несведущим не разгадать секрет:
Те, кто не смог прочесть сего предвестья,
Не разберут смысл тайный этой вести,
Провозглашенной громко на весь свет.
Сей город – царство Ночи; надо быть,
И Смерти, но царит здесь Ночь; сюда
Дыханью утра чистого не вплыть,
Что за рассветом настает всегда.
Глядят вниз звезды в жалостном презренье —
Не видит город солнца появленье,
Ведь на заре он тает без следа.
Бесследно растворяется, как сон,
Что днем тоской внезапною гнетет,
Из сердца вырывая тяжкий стон.
Когда же месяцами из тенет
Сон не пускает, и недель без счета
Таких в году, напрасная работа —
Явь различить и сна протяжный гнет.
Ведь жизнь всего лишь сон, чьи тени вспять
Воротятся, – почасту, редко, днем
Иль ночью, днем и ночью – и опять,
И мы средь смены этой признаем
В безостановочном теней круговороте
Порядок некий, – что присущ природе,
Как мы в упрямстве думаем своем.
Рекою город с запада обвит,
Поток к лагуне устремившей свой,
Чье устье морем взбухнуть норовит;
Глухие топи блещут под луной,
Там – пустоши и кручи гор скалистых;
Плотинами, толпой мостов казистых
Навечно город с пригородами слит.
Взбирается полого он на склон,
Чуть гребня не перевалив рубеж,
В три мили от потока удален.
Пустыня дале – не пройдет и пеш,
Саванны, чащи, кряжи снеговые,
Нагорья и ущелья зверовые;
К востоку – моря буйного мятеж.
Хоть города никто не разрушал,
Руины славные забытых дел
Близ дома, что недавно обветшал
Плачевно, населяют сей предел.
Здесь фонари не гаснут, но при этом
Сыскать оконца, что мерцало светом
В домах сквозь тьму, едва ли б кто сумел.
Те фонари горят средь тьмы густой,
Беззвучия особняков, чей вид
С гробницей схож угрюмой и пустой.
Молчанье, что все чувства цепенит,
Вгоняет в трепет дух, уныньем взятый:
Жильцами тут владеет сон заклятый,
Мертвы они иль мор их прочь теснит!
Но как на древнем кладбище найдешь
Хоть одного живого средь могил,
Так тут: невольная находит дрожь
От вида лиц измученных. Без сил,
Отмеченные жребием, блуждают
Иль безутешно о судьбе гадают
Они, кто век доселе не смежил.
Мужчины, редко – те, кто юн иль стар,
Там женщина мелькнет, ребенок – тут:
Ребенок! Сердцу это ль не удар
Увидеть, что с рожденья он разут,
Иль хром, иль слеп, хиреть приговоренный
Без детства, – сердце мукою бездонной
Полно при встрече с худшею из кар.
Они бормочут что-то, в разговор
Лишь изредка вступая, – в их груди
Засело горе жгучее, и взор
Его не отражает; посреди
Молчанья вдруг взрываются, но бреда
Не слушает никто, разве соседу
Не встерпится вступить в ответный спор.
Сей город – царство Ночи, но не Сна;
Бессонницей усталый ум набряк;
Часов бесщадных выросла длина,
Ночь – ад без времени. Такой напряг
Рассудка, мысли длится бесконечно
И заставляет миг тянуться вечно, —
Вот что лишает разума бедняг.
Всяк оставляет упованья здесь:
Средь шаткости незыблемо одно,
Одно мучений утоляет резь —
Здесь Смерть незыблема, и ей вольно
Прийти, когда восхочет; гость утешный,
Готова поднести рукой поспешной
Сна вечного медвяное вино [6] .
Казалось, он куда-то с целью шел,
И я пошел за ним – живая тень,
Вперед он неуклонным шагом брел,
Как будто безразличный – ночь ли, день.
И слитный отражался стук шагов
От стен бесчувственных глухих домов.
Но вот он встал. Пред ним чернел сквозь мрак
Громадной башни смутный силуэт,
Надгробия, куда ни сделай шаг —
Кладбище, где на всем забвенья след.
Он вымолвил в отчаяньи тупом:
«Зачахла Вера в мертвом месте сем».
И, повернув направо, продолжал
Без устали по улицам идти
И вскоре у ограды низкой стал —
Виднелся дом сквозь листья впереди.
И он сказал в отчаяньи глухом:
«Любовь здесь пала под кривым ножом».
И, вправо повернув, возобновил
По городу безустальный поход
И вскоре в арку тесную вступил —
Был здесь домишко, зрелище невзгод.
Он прошептал в отчаяньи слепом:
«Угасла там Надежда, в доме том».
Едва дослушав, я спросил, смущен
Приметами, представшими глазам,
Значеньем новым потайных имен
В сем странствии к разбитым алтарям:
«Любви, Надежды, Веры больше нет,
Так есть ли Жизнь? Чем движим ее свет?»
Как тот, кем овладела мысль одна,
Он нехотя сказал: «Часы возьми,
Сотри все цифры глупые сполна,
Сними две стрелки, циферблат сними —
Жив механизм, покуда есть завод:
Бесцельно, бесполезно – но идет».
И, повернув направо, в тишине
Он далее вдоль улиц поспешил,
Что все знакомей становились мне,
И встал опять у храма средь могил,
Тут вымолвив в отчаяньи своем:
«Зачахла Вера в мертвом месте сем».
Тогда его оставил я – клубок
Сомнений был жестоко рассечен:
Так он кружиться бесконечно мог,
Ища останки минувших времен, —
Вращенье вечное меж точек сих —
Любви, Надежды, Веры неживых [7] .
Хотя на улицах освещены дома
И серебрит луна тишь площадей,
Царит в бессчетных закоулках тьма;
Когда же ночь ступает средь аллей,
Встает на перекрестках мрак бездонный,
Мерещится там ряд домов бессонный,
И переулки подпола черней.
И вот уж новому обучен глаз:
Пускай густа и непроглядна тень,
Но видит в полной темноте сейчас
Он так же ясно, словно в светлый день, —
Там – облик сумрачный впотьмах таится,
Там – нечто тьмы чернее вдруг змеится:
Фантомами полна ночная сень.
Слух также средь глубокой тишины
Какие-то шумы невольно мнит:
То будто вздохи сонные слышны,
То стон глухой невидимых обид,
Невнятный шепот, отголоски смеха —
Но явь ли это или же помеха
Для слуха – вряд ли кто-то объяснит.
Не утишит скорбей теченье лет,
И удивление тает меж картин
Чудных, где права у закона нет,
Где В-Жизни-Смерть – предвечный властелин.
Раздавлена ужасным этим гнетом,
Изумлена страстей коловоротом,
Душа уж не дивится средь кручин.
Он с площади великой глас вознес,
Вещая с травянистого холма,
Без шляпы, вихрь разметанных волос,
Как если б вкруг была народу тьма, —
Собою крепок, словеса кипят,
Огня исполнен ненормальный взгляд:
– Когда шел чрез пустыню, было так:
Когда шел чрез пустыню – вот, во мгле
Весь небосклон, тьма правит на земле,
Ни звука, ни движенья – тишина,
Глухая тьма немыслимо душна.
Прошли часы; вдруг мимо проскочил
С безумным клекотом рой мерзких крыл.
Но я лишь шел в ответ:
В уныньи страха нет.
Когда шел чрез пустыню, было так:
Когда шел чрез пустыню – жадный взор
Горящих глаз за мною вел надзор,
Дыханья хищного тяжелый смрад
Мне кожу опалял, как жаркий яд.
Кривые когти, руки мертвецов
Старались ухватить из-за кустов,
Но я лишь шел в ответ:
В уныньи страха нет.
Когда шел чрез пустыню, было так:
Когда шел чрез пустыню – вот, багрян,
Вдруг холм явился, огнем обуян,
Там, завиваясь, чадны и легки,
Плясали пламня злые языки —
Змеиный шабаш, дьявольский содом,
Под праздник адский отданный внаем, —
Но я лишь шел в ответ:
