правления аккуратно приходил франтоватый Володя Манякин. Считалось, что он рабочий, но где он работал, никто понятия не имел. Рабочим он, однако, не выглядел. В первый же факельский вечер, после того, как я познакомился с Рафальским, Манякин позвонил в присутствии нескольких человек, произнес знакомый мне добавочный номер Рафальского и стал говорить с ним запанибрата, называя Юрочкой.
Манякин не проявил ни малейшего признака, который свидетельствовал бы о том, что он знает о моих контактах с Рафальским. Он был штатным сотрудником ГБ, как я потом убедился, но и ему, видимо, не все доверяли. Может быть, Манякин принадлежал просто к другой мафии?
Во время заседания литсекции, проходившего совершенно хаотично, Саша, юный поэт, вдруг брякнул:
— Я прочту стихи одного поэта!
— Какого? — тотчас спросил Манякин. Я испугался за Сашу.
— Мандельштама, — нехотя ответил Саша и прочел стихотворение о Сталине: «Мы живем, под собою не чуя страны...»
Рафальский потребовал список литсекции. Это вовсе не было секретом, как не был тайной организацией и сам «Факел». Любой человек мог узнать его, в том числе и Манякин. Вероятно, Рафальский хотел представить дело, которым он занимался, как трудное, но могло быть и другое. В то неопределенное время борьбы за власть ГБ вполне могла ухватиться за «Факел» и создать дутое дело.
Моей первой работой во ВНАИЗе было участие в разработке подслушивающей аппаратуры. Использование магнитной записи для этой цели началось в СССР сразу после появления магнитофонов. Первые советские громоздкие магнитофоны, записывавшие на стальную проволоку, монтировались в стенки спальных международных вагонов после войны. Потом агенты ГБ получили на вооружение портфели с тяжелыми аппаратами. Им приходилось носить такие портфели, чтобы записывать разговоры на улице или в ресторанах.
В середине 50-х годов на Западе появились диктофоны, записывающие звук либо на ленту, либо на тонкую проволоку. ГБ, не имевшая тогда собственной производственной базы, заплатила ВНАИЗу большие деньги за имитацию проволочных диктофонов. Проблема была в артикуляции, которой занимался еще Солженицын в шарашке. Проволока перекручивалась в процессе перемотки, и звук записывался то на одной ее стороне, то на другой. Из-за этого записанная речь становилась неразборчивой. Проблемой артикуляции занимались Лев Пуссет, Вася Кондратьев и Виталий Ральф, ставшие моими друзьями. К ним позже примкнул Лазарь Демиховский.
Подслушивающий диктофон был предназначен только для записи. Микрофон же прятали либо в галстук, либо в запонки, либо еще куда-нибудь. Когда агент возвращался, проволочку прослушивали на стационарной установке. Мой вклад был очень скромным. Я готовил техдокументацию на уже выполненный образец диктофона.
Другой моей работой было участие в разработке первого советского видеомагнитофона, который бессовестно, как и диктофон, копировался с западных конструкций, хотя на сей раз по журнальным публикациям. В данном случае моделью был американский видеомагнитофон. Никто еще не думал тогда о бытовых коммерческих видео.
Во ВНАИЗе я столкнулся впервые со вторичностью советской техники, которая жила подражаниями Западу. Исключений практически не было. Шло гигантское бессовестное воровство западных идей. Свои же идеи презрительно отбрасывались неумолимой аргументацией: «Если у американцев нет, и у нас не надо. Они не дураки!»
Эффективность моего пребывания во ВНАИЗе была практически нулевой. Но на меня оно оказало большое профессиональное влияние, ибо я впервые соприкоснулся там с электроникой, о чем в СТАНКИНе и слыхом было не слыхать. Я работал в составе КБ, начальником которого был Алексей Ефимович Смирнов, тот самый, кто на распределении пел, как сирена. Он имел за войну звание Героя Советского Союза и получил свою должность как синекуру, ибо вся реальная работа делалась его заместителями.
В комнате, где я провел два с половиной года, сидело еще два инженера, не считая меня, и четыре чертежницы и копировщицы. Это был мир с напряженной жизнью, главным содержанием которой было обсуждение новейших сплетен. Не чуждались и политики.
Самуил Агурский. Москва, 1918 год
Москва, 1919. Звездочками помечены Самуил Агурский и Владимир Ленин.
Буня Агурская, 1952 г.
Рива Горелик, 1957 г.
Израиль Гнесин, 1957 г.
Геня Горелик. 50-е годы
Туся и Неля Агурские, 50-е годы
Вера и Михаил Агурские. 1955 г.
Василий Васильевич Парин и Михаил Агурский. Конец 50-х годов
Надежда Васильевна Верещагина (Розанова). 50-е годы
Михаил Агурский и Наум Коржавин. 1974 г.
Петя Г. только недавно обзавелся дипломом вечернего института. Жил он с братом Федей в одной комнате. Но оба они были женаты и имели по ребенку, кроме того, в той же комнате время от времени жила их сестра. Среди жильцов комнаты, площадь которой была примерно семнадцать метров, непрерывно возникали ссоры. В результате жизнь была строго регламентирована. На полу была проведена мелом черта, означающая границу, которую другое семейство нс имело права безнаказанно пересекать, иначе начиналась колотовка. Сестра, чтобы сохранить за собой место, держала в комнате сундук, уверяя, что это материно приданое. В ее отсутствие братаны Петя и Федя распилили сундук на три равные части. Свои части выкинули, а сестринская треть простояла в комнате еще год. Петя постоянно держал нас в курсе всех своих дел. Петина жена была толстой грубой бабой, и Петя постоянно жаловался на отсутствие нежности в супружеских отношениях.
— Все в навяз, все в навяз, — сокрушался он.
Его дела держались под строгим домашним контролем, так что он был вынужден кодировать имена знакомых дам. Так, Тамара Гавриловна кодировалась в его записной книжке как Гаврилов, и т. п.
Петя раз рассказал, как братан Федя учил своего десятилетнего Шурика:
— Ты его поддых бей и беги ко мне. Пока в силе, поддержу. Мать же урезонивала:
— Поддых не стоит. Ты в задницу норови.
Петя был неистощимый рассказчик.
— Дело было в Воронежской области, — гласила одна из его историй. — Ехал шофер в лесу ночью. Видит: посреди дороги тигр лежит. Он гудел, гудел, а тигр — ни с места. Поехал тогда по обочине и тигру по хвосту проехал. Тигр как рассердится и вдогонку...
