помогай. Сталин покашлял, положил на стол трубку.
— Что ж, я думаю Серго довольно убедительно обрисовал ситуацию, и Вячеслав Михайлович проведет такое заседание. Надо действительно перестать заниматься демагогией, а больше времени уделять конкретным делам. И тут я тоже хочу поддержать Сергея Мироновича. Поступок вроде бы неприглядный, но давайте вдумаемся, что стоит за ним? Ради чего он пошел на это? Ради того, чтоб сохранить авторитет партии и Политбюро перед рабочим классом! Конечно, между собой мы должны договориться и таких поступков больше не совершать, но тут я солидарен с товарищем Кировым, что вопросы снабжения продовольствием — это вопросы нашей политической стратегии на сегодняшний момент. Рабочим не важно, кто из нас не доработал: Вячеслав Михайлович или Анастас Иванович, они будут винить партию, товарища Сталина, что он плохо держит бразды правления, и тут товарищ Киров спас наш авторитет, нашу честь, товарищ Микоян, и мы должны поблагодарить его за этот мужественный и смелый шаг. Так и должен поступать настоящий партийный вождь: брать ответственность на себя!
Коба готовился совсем к другой речи, и перед началом заседания он уже проигрывал в воображении покаянную речь Кирова и свое последнее слово в защиту друга, о том, что не надо делать никаких оргвыводов и своим обсуждением они уже поставили «на вид» секретарю ЦК, поэтому в этой части вопроса должно было быть записано: принять к сведению сообщение товарища Кирова. Эго должно было произвести на всех благоприятное впечатление: Сталин не верховный судия, а их товарищ и любит их всех. Но кировский напор и толковое выступление Орджоникидзе резко изменили ситуацию, после чего защищать Ворошилова уже не имело смысла, и Сталин тут же встал на их сторону.
Коба знал, что прямо с поезда Киров заехал к Орджоникидзе, оставил там портфель с вещами и помчался на заседание Политбюро. Так он делал всегда, и в перерыве Коба велел Поскребышеву забрать портфель и привезти к нему на квартиру.
После окончания Политбюро Поскребышев подошел к Сталину и что-то шепнул ему на ухо.
— Александр Николаевич приглашает всех чайку попить с бутербродами, если кто проголодался, — напомнил Сталин.
Калинин обрадовался и поспешил в приемную. Киров, сидя за столом с карандашом в руках, все еще что-то темпераментно доказывал Микояну. Последний лишь кивал головой, соглашаясь с его доводами.
Сталин перехватил взгляд Кирова, и тот подошел к нему.
— Поскребышев уже перевез твой портфель ко мне, так что не суетись, — напомнил ему Коба.
— А ногу? — спохватился Киров.
— Какую ноту? — не понял Сталин.
— Я тебе и Григорьичу по кабаньей ноге привез. Сам кабанчика завалил, мясо нежное, во рту тает!
— Ну, скажи Поскребышеву, пусть еще раз съездит, — попросил Сталин.
Ворошилов с побитым видом стоял в стороне, и Коба, подойдя к нему, усмехнулся:
— Это тебе, Клим, не шашкой махать. Политбюро поддержало Кирыча, а значит, он прав, куда тут денешься. Тебе надо подойти к нему и помириться. Тем более, он кабанью ногу привез, запеченную с чесночком, посидим, чего нам делить? А?
Ворошилов тяжело вздохнул, все еще обижаясь на то, что Сталин его не поддержал.
— Ну иди-иди, он в приемной, — Коба похлопал Клима по плечу, и Ворошилов вышел в приемную.
«Как детей, надо всех сводить, мирить друг с другом, — проворчал про себя Сталин. — Стоит недоглядеть, и так перессорятся, что потом водой разливать придется».
Он был недоволен нынешним заседанием. Недоволен тем, что оно пошло по другому руслу. Не им задуманному. И дело не в том, что он не угадал ход Политбюро, хотя и это задевало его самолюбие, а в том, что Киров, к примеру, вовсе не такой тихоня и простак, как ему думалось раньше. «Невзрачный, серый тип, китайский болванчик, куда качнешь, туда и падает», — как презрительно еще в середине двадцатых высказался о нем Троцкий. Сталину передали это высказывание, и он тогда был вполне согласен с бывшим наркомвоенсил. Киров, несмотря на то что уже в 1923 году стал членом ЦК, в ту пору был незаметен и робок, держался рядом с Орджоникидзе, с которым он горячо дружил, и по многим вопросам советовался с ним и со Сталиным.
Сталин познакомился с Кировым в первые дни революции во время Второго съезда Советов. Киров был в составе делегации Северного Кавказа, а Сталин входил тогда уже в Политбюро ЦК РСДРП(б) и опекал кавказских делегатов. Молодой паренек с горящими чистыми глазами понравился Кобе, и через полгода он дал Кирову уже рекомендательное письмо в наркомат внутренних и внешних дел, указав, что данное лицо заслуживает «полного доверия». С той поры Сталин не выпускал Кирова из своего поля зрения, видел, как рос и укреплялся авторитет его протеже, как жестче и непримиримее становилась его позиция. Без помощи Сталина он до сих пор сидел бы где-нибудь в Баку или Астрахани. Коба готовил его в свой боевой отряд, а Киров сейчас много проявляет самостоятельности. Это и хорошо, и плохо.
«Если провести сейчас анонимную анкету среди партийного генералитета, то Киров по популярности выйдет на первое место. И любой серьезный мой промах или неожиданная болезнь, как у Ленина, взметнет именно Кирова на самый верх, — подумал Сталин. — И тут уж он не дрогнет и недрогнувшей рукой перечеркнет многие мои завоевания. И Орджоникидзе не так прост, как кажется, и Куйбышев, который и защищает Кирова только для того, чтобы столкнуть его со мной и выиграть победный ход для себя, а Косиор с Андреевым только и следят за раскладом сил. А сталинская «тройка», где Ворошилов, Молотов и Каганович, проигрывает. Лазарь — исполнитель, он всегда и во всем второй, Молотов слишком осторожен, Клим вообще дурак. Киров же с Орджоникидзе не чувствуют, как их стараются сбить в другую стаю и противопоставить мне. Кто? Пока Куйбышев. И пока они еще не стая, хоть и ведут опасную игру, стараясь действовать вместе. С Куйбышевым уже стая», — заключил свои размышления Коба и тяжело вздохнул.
Он открыл блокнот и записал: «Куйбышев?» Подумал и закрыл его.
Конечно, Сталин и в мыслях не собирался наказывать Кирова за это вскрытие складов, но решение должно было исходить от него, а не от Куйбышева или Орджоникидзе. Он сам виноват. Затянул молчанку. Надо было настрополить Кагановича. Он крепкий боец. И ему
