спорте (у меня уже какой-то юношеский разряд был, второй, что ли, подающий надежды), надо обязательно переходить в спортивную школу. Поехала Янка со мной на летних каникулах смотреть эту школу, которая находилась где-то в районе вокзала. Поехали или пошли пешком, блудили-блудили. Короче, нашли эту школу, её со всех сторон осмотрели, даже внутрь зашли, спортзал посмотрели. Всё такое чужое, стены чужие, никого не знаю – страшно. Паника. И Янка за меня решила и сказала: «Нет, – говорит, – ты в эту школу ходить не будешь». Я только с облегчением вздыхаю, говорю: «Почему не буду-то?» Она говорит: «Потому что представь: меня здесь не будет, а тебя не будет в моей школе, а меня не будет в твоей, и сестры у тебя здесь не будет, и вообще никого не будет». Я после этого думаю: с Яной не поспоришь, блин! [смеётся] Но не в этом дело. Короче, спорт-то я бросила. Передумала. Ну, Янка, конечно, поспособствовала – не дала мне решение принять. Так бы, может быть, что-то со мной и получилось. Пришлось уйти из конькобежного спорта в итоге [вздыхает].
А ещё у нас при встрече и прощании был такой ритуал – набор движений. Начинали ногами, потом руками, потом пальцами [смеётся]. Даже с закрытыми глазами могли это проделывать! Так вот что мы выдумывали. Она вообще такая выдумщица была. Может быть, и я тоже такая была. Но я вот сейчас вспоминаю, насколько я была робкой и нерешительной. Янка-то совсем другая – пофигистка была по жизни.
А у неё еще и зрение было плохое. Я вспомнила, что этот момент упустила. Такое ощущение, что в последние дни она рядом со мной находится и что-то подсказывает. Это мистика какая-то. Как будто чувствую присутствие… С ума сойти… Зрение у неё было плохое в детстве. Сколько я её помню, она очки практически не носила. Дома только, мне кажется. Чего-то я не помню, чтобы она в очках в школе ходила. А дома – да. У неё близорукость была. Не помню, сколько там диоптрий, но близорукость была, потому что вдалеке она ничего не видела. Мы идём, например, по парку. Я говорю: «Вон мамка с работы пришла. На кухне свет загорелся – она там пошла ужин готовить». А она говорит: «Где? Где? Я ничего не вижу!» И она так щурится, пальцем растягивает глаз сбоку – к виску оттягивает, и у неё резкость появляется.
После уроков шли ко мне или к Янке и кушали. Допустим, мама у меня выходная, приходит Янка ко мне. Она же как у себя дома у меня себя чувствовала. И в холодильник залезает, как в свой собственный [смеётся]. А потом мама моя заходит на кухню, а Янка такая сразу: «Ой, тётя Марина, вот… сейчас скажете… пришла тут кобыла рыжая, жирная объедать опять нас тут всех». Такая она смешная! [смеётся] И смеялась без умолку. Мамка её обнимет, помню, смеётся тоже. А если, допустим, мы голодные к ней вламываемся после уроков, она там по-быстренькому что-то приготовит: какая-нибудь вчерашняя вермишель у неё в холодильнике, она кидает на сковородку (раньше такие чугунные были сковородки – большие, тяжёлые), Янка раз-раз быстренько обжаривает и берёт на тёрке сыр натирает, и он так плавится. А мы-то такое не едим – я не знаю, что это такое. Она меня, помню, научила. Я домой пришла, маме рассказываю, говорю: «Мама, это так вкусно: вермишель с сыром! Давай попробуем!» Или там яйцо варёное всмятку, помню, в гранёный стакан кидает (раньше ж не было особо никаких изобилий в посуде), а сверху майонеза набухает и ложкой ест. Так это вкусно!
А кофе как пила… Уж не знаю, где она этому научилась: глоток кофе горячего – глоток воды, и чередует: глоток кофе – глоток воды. Я говорю: «Зачем ты это делаешь? Помойка какая-то получается». Она говорит: «Нет. Если после глотка кофе рот ополоснуть водой, то заново ощущается букет вкусов». А кофе тогда был бразильский какой-то или индийский… Короче, гурманкой она была. По поводу еды она многому научила – что-то всё экспериментировала в детстве, а мне вообще это на фиг не надо было. Вот она такая была.
Ещё хохотушка, конечно, была неугомонная. Вот она прямо смешинку ловила буквально от всего на свете и нас всех смешила [смеётся]. Как говорят про людей: покажи им палец, и будут смеяться. Вот Янка и говорит мне: «Алёнка, покажи палец!» Я и показываю. Она на этот палец смотрит и ржёт минут пять. Или говорит: «Скажи слово “кошоооонка”». Я даже сейчас помню её голос! [смеётся] Кошонка – это кошка, она так свою кошку называла. Ей смешно было от того, как я произношу какие-то там слова. И вот она всё время просила: скажи слово такое-то или такое-то, и заливается надолго прям смехом. И вот эта вот тема падения тоже её смешила. В общем, такие всякие непредвиденные ситуации, в которых человек, допустим, теряется, почему-то у неё вызывали смех постоянно. Ну, например, полезла через забор… Мы вообще лазили всё детство по заборам, деревьям, крышам, чердакам, подвалам, стройкам. И тут в очередной раз с детского сада ломимся от сторожа. Что-то он нас оттуда прогнал, а мы такие уже не совсем маленькие, но дети ещё. И я зацепилась одеждой за какую-то железяку и вверх ногами повисла, и рукой не дотягиваюсь, чтобы выпутаться. А она-то уже перепрыгнула и стоит, смеётся. А я ору: «Караул! Помогите!» У меня уже лицо кровью наливается, а ей смешно. И она смеялась до тех пор, пока не испугалась, что мне сейчас плохо станет [смеётся]. А я там барахталась-барахталась. И тут какой-то мужчина шёл, а она кричит: «Дяяденька, помогиите! Снимиите её оттуда, дяденька, снимиите!» [жалостливо] Мужик какой-то подошёл, меня за одну секунду снял, говорит: «Мальчик, ну как тебя так угораздило?» [смеётся]. Нас за пацанов принимали всё время: в штанах там лазили, как попало.
Вот ещё вспомнила. Невесёлая история. Со школы нас отправляли раньше в трудовые лагеря летом. Нас возили в Морской совхоз. После шестого и после седьмого классов. Я там два раза была и оба раза с Янкой. Помню, по ночам в форточку приходилось нам вылезать, потому что окно было заколочено, чтоб не лазили, чтобы встретиться с местными пацанами, совхозными, посидеть у костра с гитарой, песни петь. Янка, конечно, в поле зрения была: её даже, помню, мальчишки кричали. Ночь, а они царапаются в окно: «Янка, выходи! Янка, выходи!» Популярная она
