Перелистывая американские журналы «Харпер’с Базаар», «Вог», «Лайф», она кривила рот, рассматривая модели, снятые в Риме.
— Американцы поняли бы, что произойдет, если закроется Шанель.
Капитулировать? Она об этом больше не думала. Перед кем, перед итальянскими модельерами!
Уже давно, поднимаясь по зеркальной лестнице, она останавливалась, всегда на одной и той же ступеньке, чтобы отдышаться.
— Мы хорошо знали эту ступеньку, — говорила мадам Раймонд, одна из главных мастериц.
Теперь Коко останавливалась дважды. Она перестала есть.
— Однако печень никогда меня не беспокоит, — говорила она, — даже не знаю, где она находится. Но можно умереть от болезни печени, никогда от нее не страдая, не так ли?
Она больше не пила вино. Попробовав кофе, спрашивала:
— Вы не находите, что он горький?
— Нисколько.
— И все же лучше не буду пить, раз мне он кажется горьким.
В той мере, в какой она признавала неудачу (относительную) последних коллекций и особенно неудачу с брюками, выглядывающими из-под юбок, она приписывала ее журналистам и своей пресс-службе, которая, по правде говоря, существовала, чтобы было на кого излить дурное настроение.
— Никто не рассказал о Шанель, — жаловалась она. — Вы должны заняться этим вместе со мной.
Время от времени она возвращалась к «нашей» книге.
— Перебирая бумаги, я нашла письмо, в котором вы меня убеждаете, что я должна рассказать свою жизнь. Меня об этом просят много лет. Может быть, мы это сделаем.
Как мог я убедить ее признаться в чудесной правде ее детства, если я и не подозревал о ней, когда мы обдумывали этот проект? Или уговорить рассказать о Мулене и Руаллье?
— Когда я была девчонкой, то много размышляла о глупости, бессмысленности жизни, — говорила она. — Мне не твердили целыми днями, что я красива. Я не считала себя красивой, и мне это было безразлично.
Как мог я понять, не зная еще правды о ней, что работа, на которую она набросилась с такой истовостью, служила ей своего рода алиби, мешая ее реальную и воображаемую жизни?
Зачем устраивать заговор против ее владычества? Чтобы лишить ее трона? Коко упрощала: если Шанель не выстоит, не будет больше Моды. Она вздыхала: «Журналы для женщин убили моду. Они превратились в фармакологические лаборатории. Вам рассказывают не о моде, а о том, как не иметь детей».
Она спрашивала меня лукаво:
— Что, сейчас их делают больше, чем прежде?
И дальше:
— Я знала одну молодую женщину, принимавшую пилюли. Она раздулась здесь (руки на груди), пополнела во всех местах, и это все, чего она добилась. Я спросила ее: как же вы поступали раньше? У вас ведь не было детей.
И вздохнула:
— Теперь не хотят вставать, проводят все время в постели. И журналы не говорят ни о чем другом — всё пилюли да пилюли. Они так же оглупляют людей комиксами. Моя горничная читает их. Как вы думаете, это заставляет работать ее голову?
(Что создал бы Пьер Декурсель для комиксов? Его романы заставляли работать голову Коко спустя много лет после того, как она их прочла.)
На ней была фетровая светло-бежевая шляпа, я бы назвал ее бретонской, если бы она, надев ее на свои слишком черные кудри…
— Говорят, что это бретонская шляпа.
Она пожала плечами. Все, что писали о ней, было смешно:
— Говорят, что я мала ростом. А во мне метр шестьдесят пять.
И приговор:
— Все, что рассказывают обо мне в журналах, — ложь.
Можно улыбнуться, думая:
— Не большая ложь, чем то, что вы сами о себе рассказываете, и все же это ваша правда, которую вы выдумали.
После наших бесед, записанных на магнитофон, я ей вручил литературную обработку ее рассказов, естественно, историю первого сиреневого обтягивающего (что?) платья с подкладкой цвета пармской фиалки и шляпой с искусственной глицинией:
— Но никогда, никогда…
Она встала на дыбы, как молодая кобылка перед препятствием, которое надо взять.
— Но ведь вы сами это все рассказали. И история чудесная.
Коко умрет от страха, что ее разоблачат:
— Они столько всего обо мне напишут, — бормотала она.
И все же ведь это для того, чтобы я их собрал, она доверила мне достаточно много признаний, для того, чтобы позволить мне познать ее в ее «настоящей правде».
Другое объяснение ее временных трудностей: она совсем одна в своей работе.
— Ничего нельзя сделать одной. Я все брошу. Никого больше нельзя найти. Это парализует. Люди не видят того, что вы делаете для них. А женщины безумны. Им говорят: станьте зелеными бобами, они становятся зелеными бобами. Им говорят: «Стиль ампир!». Они кричат: «Да здравствует император!». Будьте треугольником, будьте ромбом… Они становятся всем этим. Теперь показывают пупки! Это далеко не лучшее, что у них есть. Я видела в одном журнале: брюки под пупком с блузой над ним. Пупок, это такая драгоценность, не так ли? Надо выставлять его в витрине, чтобы им восхищались?
Она принялась за фото Джейн Фонды[302]. «Пупок Джейн Фонды это целый кратер!» — восклицала она.
— У кого такие огромные пупки, как этот? Можно подумать, что это подсвечник, в него можно вставить свечу. Скоро женщины будут показывать свои задницы.
Слово, которое она никогда не употребляла: «задница». Она дошла до предела того, что могла вынести.
— Все это парализует меня, — стонала она. — Ах! Все это время я получаю хорошую взбучку.
В своих признаниях она была патетична.
— Не могу делать все одна, совсем одна. Я им говорю: если вы мне не поможете, я больше ничего не сделаю.
Кому это она говорила? Она старела, теперь она выглядела на свои годы. Борозды морщин, идущие от ноздрей к уголкам губ, образовывали что-то вроде мешков, слегка набухавших в минуты ее острых внутренних мук.
— Ничего не можешь без помощи других. Надо уметь вовремя остановиться. Мода погибла. Я окружена людьми, которые только и думают, как заработать деньги, не заслужив их. Вчера был нерабочий день (1 мая) по поводу Праздника труда. В четверг не будем работать в связи с Вознесением. Я сказала: хорошо, если не хотите работать, не работайте, но я буду считать всех вас тунеядцами. Они не работают, а я тем не менее должна оплачивать медицинское страхование.
Разумеется, эти проблемы не касались ее. Ей не надо было заботиться об административных и финансовых делах Дома Шанель.
— Раньше всегда работали в день Вознесения. Теперь в пятницу все только и думают, как бы уйти в шесть часов. Работают без всякого удовольствия.
Она мучилась административными проблемами, потому что не была уже уверена в том, что делала.
