Вторую победу она одержала в Руаллье. Кем она была? Красивой провинциалкой, привезенной в Париж офицером, которого забавляла. И который содержал ее. Тратя на нее меньше, чем на свою, так сказать, официальную любовницу, знаменитую кокотку Эмильенн д'Алансон.
Что сталось с маленькими сиротками в черных передниках? Что сталось с хорошенькими портнихами из Мулена, которым делали комплименты блестящие офицеры?
Что сделалось с кокотками?
В то время как увеличивались шансы потерпеть поражение, Коко еще раз одержала победу над другими и над самой собой, и так же, как выбралась из бедности, вырвалась из положения красивой девушки-содержанки, положения, которое могло продлиться еще несколько лет, пока молода.
Когда она открывала свой первый бутик на антресолях, где делала шляпы, кто бы мог подумать, что спустя три года Весь-Париж, а потом и Весь-Мир (jet set[293] эпохи) будет толпиться у нее в особняке на Фобур-Сент-Оноре и в ее доме в Рокбрюне? Это была ее третья победа, вознесшая ее на своего рода трон Моды, на который взирали со всех концов света. Она стала королевой, признанной императрицей элегантности и вкуса. Со своим маленьким, ни на кого не похожим лицом, она стала олицетворением Парижа. Она была Парижем, как Сара Бернар была Театром.
Сказочная карьера, которую она сделала одна, сама выбирая пути, ко всему приспосабливаясь. Сама формируя себя. «Никто меня ничему не учил. Я всегда всему училась сама, совсем одна», — повторяла Ко ко.
Что еще оставалось ей завоевать? Герцог, один из самых богатых людей на свете, Вестминстер — ее четвертая победа. Вслед за ней пятая: над деньгами, делами, мэтрами французской парфюмерной империи, которую она одержала с хитростью и упорством крестьянки, став самым высокооплачиваемым генеральным директором в мире.
Затем она преуспела в самом трудном, реже всего удающемся деле: come-back. В семьдесят один год, когда ее считали слишком старой, отсталой, отжившей, она вновь завоевала скипетр Моды, от которого сама, по доброй воле отказалась во время войны.
И вот слава, добытая в такой долгой битве, оказалась поставленной на карту, ей угрожает удар, заговор своих же компаньонов, желающих отстранить ее от дел.
Коллекция, которую Коко только что показала, в 68-м году, имела умеренный успех, адресованный прежде всего ее усилиям. Однако она считала, что нанесла решающий удар.
— Нельзя непрерывно создавать что-то новое, — сказала она мне. — Но на этот раз я революционизирую все и сделаю это не для нескольких безумиц, а для всех на свете.
Накануне великого дня я завтракал с ней. Она не хотела раскрыть ничего, ни малейшей детали того, что называла своей революцией.
— Мой дорогой, я очень вас люблю, но сегодня вы ничего не увидите. Приходите завтра с машиной. (Диктофон, которым пользуются репортеры.) Я скажу что-нибудь в вашу коробку, если вы меня попросите об этом.
Она уже не прогоняла журналистов. Расточала улыбки всем, кто мог оказать ей услугу. Отвечала на все вопросы:
— Что вы едите по утрам, Мадемуазель?
— Камелию.
— А вечером?
— Гортензию.
«Это развеселило американцев, — объясняла она мрачно. — Я отвечаю, чтобы доставить им удовольствие. Не хочу быть звездой. Это время создало две ужасные вещи: звезд и манекенщиц. Я полная противоположность всему этому, мне хочется вести спокойную жизнь и есть, когда голодна».
На презентации коллекции, которая проходила в изнуряющей, как в бане, жаре, присутствовала Лорин Бекол[294]. В чем же заключалась революционная новизна, на которую рассчитывала Коко, чтобы вернуть утраченные позиции?
В то время как все модельеры укорачивали юбки, она сделала ставку на целомудрие Шанель: юбка до колена, из-под нее короткие штаны à la francaise[295] чуть ниже колена. Для костюмов из шотландской шерсти это казалось тяжеловесным. Но для вечерних платьев из блестящей ткани великолепно, настоящая одежда персидских шахов.
— Персидские шахи? — иронизировала одна из стареющих кобыл. Милая женщина; один из тех парижских монстров, которые громят все, потому что сами ничего не умеют, как только быть там, где им как раз не следовало быть. Из тех парижских монстров, выведенных по праву рождения на светскую орбиту. Я и сейчас еще слышу, как она смеется, впрочем беззлобно, с тем недомыслием, которое позволило ей чувствовать себя на своем месте у Шанель, где демонстрировали женские туалеты.
— Вы можете себе представить меня в таком туалете? — спросила она своим хриплым голосом. — Я была бы похожа на персидского солдата.
Другой монстр, того же рода, но на этот раз из Нью-Йорка, заметил, что я «совершенно brainwashed[296] на Коко». Она говорила на помеси французского с английским, держа перед красным лицом миниатюрный вентилятор, работающий на батарейках.
— Я пришла, потому что Коко старая дама, — сказала она мне.
Из почтения! В Париже слышишь вещи, которые ставят в тупик. Стоит побывать на премьере коллекции «От Кутюр». Пристроившись у приоткрытого окна, чтобы вдохнуть хотя бы немного свежего воздуха, я рассматривал эту особенную фауну, какую можно было два раза в году увидеть в салонах. Поражало отсутствие молодых лиц, как будто для того, чтобы специализироваться на моде, журналистке должно быть не меньше тысячи лет. По правде говоря, эти создания, эти весталки моды не старше других женщин их возраста; просто они уже не имеют возраста, пола, не имеют ничего, что интересует, иногда, мужчин. Твердо уверенные в своей значительности, они внимательно следят за тем, какое место в салоне занимают их коллеги: ага! В прошлом году такая-то сидела не так близко. Мелкая сошка, обезоруживающая своим трудолюбием, озлобленная, нуждающаяся, одетая, как нигде уже не одеваются, показывающая ляжки над чулками, когда даже в Фуйи-лез-Уа девчонки носят колготки.
Что могли понять эти создания в Мадемуазель Шанель? Несколько актрис наблюдали за Лорин Бекол. Было также несколько «светских-дам-друзей», потряхивающих длинными волосами в туалетах от Куррежа[297] или Кардена. Об одной из них Коко сказала мне:
— Она богата, действительно очень богата. И все же несчастлива, потому что думает, что красива и ведет себя так, как если бы была красива, а она не красива.
Я заметил Коко наверху, на зеркальной лестнице, съежившейся на ступеньке.
— Я сразу чувствую, принимается ли коллекция.
Следовательно, она знала, что ее революция не удалась. Брюки под юбками, слегка укороченными, тогда как другие показывали пупки… Она повернулась спиной к залу, но в зеркалах видела все: манекенщиц, выходящих из-за кулис, размахивая номером модели, освещенной прожектором; весталок, ерзающих на стульях, видела и пустые стулья. Она послала сказать мне, чтобы я больше не аплодировал. Я знал, что она думает о тех, кто собрался здесь, чтобы судить ее. Знает и их приговор и — странная вещь — заранее его принимает. Рядом в соседнем доме сносили перегородки. Я слышал ее хриплый голос:
