даже изменяла своим законопроектам. Например, она решила не обучать девиц мещанского рода иностранным языкам. Но вдруг обнаружила, что вновь поступившие воспитанницы очень неплохо знают языки. Оказалось, что уроки они брали у мещанок, прошедших курс обучения в институте. Поразмыслив, императрица решила не отбирать у мещанок их средства к жизни, и она оставила в Мещанском училище преподавание языков.
В 1802 году для Смольного института был построен большой корпус с двумя столовыми залами с дортуарами в верхнем этаже, а в 1809-м заведение переехало в здание, возведенное Дж. Кваренги, с дортуарами и классными комнатами. Старшие и младшие девочки жили и учились в разных концах огромного здания, не общались, имели разные рекреации, в разное время ходили в столовую, в церковь и спальни. В 1812 году тут же было создано бесплатное отделение для «военных сирот» на 100 вакансий с урезанным курсом обучения, затем в нем учились жертвы наводнения 1824 года.
Смольный при всем этом становился все более закрытым, привилегированным учебным заведением – некоей показной витриной, с пиететом перед царским двором. Но справедливости ради надо привести интересное суждение исследовательницы Татьяны Чановой на тему «От институтки к новому женскому образу».
«В первый раз была заявлена необходимость правильного женского образования. «Новая порода» людей, значительно отличавшихся от прочего русского общества, была создана, и это было признано самим обществом. Впервые в русской семье появляются образованные женщины, которые внесли в убежище дедовских предрассудков струю нового света и воздуха – новые здоровые и гуманные начала способствовали возникновению интереса к вопросам воспитания и пробуждали стремление к подражанию. Идея женского воспитания и положительный опыт были использованы во вновь образующихся гимназиях, а затем и в создании женского университета – высших женских курсах – бестужевских. Ни в одной стране мира правительство не уделяло столько внимания женскому воспитанию – это неоспоримый факт.
Попробуем себе представить тот идеальный образ Дамы, матери нового поколения людей, о котором мечтали Екатерина и Бецкой и который увидели просвещенные европейцы в смолянах. Прежде всего, она была носительницей идеала благородства и чистоты, верила в то, что этот идеал осуществим, несмотря на невзгоды и тяготы реальной жизни, принимая их стойко, без ропота и озлобления. В обществе она была веселой и непринужденной, поражала вкусом и ярким воображением, остроумной речью, развитостью и обаянием «изящного ума». Она является примером для подражания другим. Все эти черты мы находим у лучших смолянок – Нелидовой, Ржевской, Плещеевой…
Впоследствии как домашнее, так и частное воспитание ориентировалось на этот образ, на этот идеал. И уже женщины и девушки 1820-х годов в значительной мере создавали общую нравственную атмосферу русского общества, они смогли внести в него новые идеи, новые стремления. Они читали Вольтера, Руссо, Гете, одновременно постигая идеалы любви, верности, отдачи, нравственного долга женщины перед детьми, мужем и обществом. Среди них были придворные дамы, писательницы, воспитательницы, хозяйки аристократических салонов и оставшиеся неизвестными матери и жены, – все они вносили в среду, в которую возвращались после института, что-то новое, яркое, живое. Появляется новый женский образ, который становится реальностью. Те, кого называли «мечтательницы нежные», воспитали героическое поколение жен декабристов. Они задали высокую духовную планку и оказали колоссальное воздействие на формирование не только русского женского характера: в их литературных и музыкальных салонах находили вдохновение те, кто в будущем составил цвет русской культуры – Пушкин, Лермонтов, Тургенев, Толстой».
Именно в эти уже результативные 20-е годы началась жизнь и учеба в Воспитательном обществе благородных девиц французской девочки Розетты Ла Гранж. Пребывание в Институте для нее было безусловным счастьем. Никому особо не нужный ребенок, дочь недавнего врага, обрела равно с другими дом, уют, порядок и внимание. Внимание было пристрастным, особым. Оценочным. Но зато было для кого стараться, чьими требованиями дорожить, кому симпатизировать. Теперь она жила не хуже и не лучше, чем другие институтки. Ко многим из них, правда, приезжали родители, но у Розетты родителем был этот дом и еще особая гордость, что сама Императрица взяла ее, Розетту, на свое попечение. В остальном и радости, и печали были похожими на позднее рассказанные «властительницей юношеских дум», знаменитой писательницей Лидией Алексеевной Чарской. Ее первая книга, прошумевшая на всю Россию, так и называлась – «Записки институтки». Чарская рассказала об обычных девочках – восторженных, гордых, честных, часто бедных. Они размышляли о жизни детской и взрослой, страдали от несправедливости, скучали по родным людям, их мучил холод казенного учреждения, они влюблялись, дружили и умирали в институтском лазарете. Время, которое выпало Розетте Ла Гранж, не было отмечено просветительским вдохновением. Порядок, дисциплина, казенное послушание – прежде всего. Даже по письму Марии Федоровны видно, что главным стержнем в деле воспитания на то время являлось наказание. А способы наказания говорили о плохом составе инспектрис и учителей. Порою ненависть гуляла в классах, спальнях и коридорах института. Избавиться от нее в этом замкнутом пространстве воспитательницам и институткам было трудно.
Розетту и ее подруг в период ее учебы с еще большим рвением, чем во времена Екатерины II, учили светскому этикету: осанка, манеры, поклоны, правила разговора, вежливость, учтивость, благопристойность, вечера, балы, театр, прогулки, иностранный язык.
О светской жизни всегда было много разговоров. А в повседневности кружили голову впечатления-праздники: Розетта видела нарядно одетых родственников, приехавших к ее подругам, на балах – юношей привилегированных заведений, на прогулках – нарядную публику. Казалось, впереди ей откроется этот вечный красивый праздник, как только она покинет стены института, унылого в своей суровости.
Мечты – реальная, самая главная часть жизни институтки. Они касались всего – будущего замужества, откуда-то явившегося наследства, даже карьеры при дворе. Втайне от ближайшей подруги хранился образ «непостижимого ангела», «сердечной симпатии». Это мог быть даже не юноша, а дама, как правило, наделенная той красотой, веселостью, изящностью обхождения, которых манерная и чопорная институтка не находила в себе. Розетта тоже мечтала, что кто-то в Италии из дома Чиккини или во Франции в семье католиков Ла Гранжей найдут ее. Явятся в карете красного цвета с золотыми вензелями в Смольный, увидят ее во всем блеске ее положения. Она будет обязательно снисходительна и добра. Так учат ее обращаться с воспитанницами мещанских училищ.
Нельзя сказать, что мечтательность институток породило чтение книг. Воспитанницы пользовались репутацией начитанных особ. Гете как-то сказал, что в «тиши кабинета зреет интеллект, в бурях жизни закаляется характер».
Но «кабинет» институток был как дистиллированная вода: ничего зловредного, некристального, чтобы не замутило душу.
«Зачем им душу возвышающее чтение? – говорила одна классная дама. – Это надо народ возвышать, а
