с мускулистыми телами, грациозных длинноволосых кариатид. Все это осквернено, покалечено…
Когда Ленин 3 марта подписал в Брест-Литовске сепаратный мир с Германией, союзники решили поддержать Белую армию в ее борьбе с большевиками; так Великобритания стала врагом России.
Наша судьба была предопределена.
Мы наметили отъезд на июнь 1918-го. Предстояло еще несколько недель собирать необходимые документы.
В «Моей жизни» я написала, что последним моим появлением на сцене Мариинского театра была «Баядерка» 15 мая 1918-го. Но нет – это было «Лебединое озеро». Если первому балету я обязана своей прекрасной репутацией, то исполнять технические подвиги во втором мне всегда не хватало ловкости. Возможно, это и есть причина, по которой я бессознательно перепутала… Но одно точно в любом случае: в «Баядерке» я в тот вечер танцевала бы так же скверно, как скверно оттанцевала в «Лебедином озере». На сердце лежала тяжесть, а душа была в смятении.
В назначенный день двое друзей пришли помочь нам. Упакованный багаж стоял в комнате, и мы на пять минут присели молча – наши друзья, нянечка Ника, Генри и я, верные древнему русскому обычаю, требовавшему задумчиво и безмолвно присесть всем вместе перед разлукой; затем мы осенили себя крестным знамением и обнялись, прежде чем выйти за порог.
На морском вокзале нас ждала большая толпа. Официальная речь, фотографии, овации, слезы… И я тоже не смогла сдержаться. Тогда я не знала, что оставляю родину, вернуться на которую мне не будет суждено. Я покидала мать с больным сердцем – в будущем году ее не станет, и отца-инвалида: его нам со Львом удалось отдать в приют для стариков-артистов.
Тень Василия, подавленного, а потом посуровевшего и быстро удалившегося механической походкой сломанной куклы, всю жизнь будет преследовать меня.
Вообразите только – с вершины скалистой кручи, нависшей над Гибралтарским проливом, прямо к берегам Средиземного моря спускается зеленый ковер – скалы меж рощ и рощи меж скал, и целый рой ослепительно белых домиков колониального стиля, низеньких, зато неописуемо очаровательных, – словами такого не выразить. И подумать только – у меня не осталось фотоснимков всего этого великолепия!
Главный фасад выглядел величественно – фронтон украшен античным медальоном, лестница с перилами и ворота, вытесанные из кедра, в окружении двух ионических колонн – они гипсовые, но очень хотят казаться мраморными. Лоджия вокруг всего дома загромождена горшками – в них пальмы, зеленеющие юкки или красные бугенвиллии, – и плетеными из бамбука шезлонгами с подушками из бельгийского кретона. Внутри дома прохладно и невероятно удобно. Меня сразу же поддержали, когда я пожелала оживить обстановку какими-нибудь своими, личными штрихами. «Русские балеты», общение с Бакстом, Бенуа и многими другими развило во мне вкус к декорированию – вкус, с тех пор мною так и не забытый. Почти пустые спальни – широкие, как сценические площадки, кровати под балдахином с противомоскитными кисейными занавесями из того же непрозрачного и легчайшего тюля, что и балетные пачки, турецкая баня – уж совсем а-ля Шехеразада – выложена плитками, как и сауна, – все это располагало к телесной расслабленности и душевному покою.
На кухне (чуть поодаль от дома и отделенной от него охраняемым коридором) мое присутствие было нежелательно, и ноги моей там не бывало – при этом каждый день нам приносили изысканнейшие и всегда новые блюда, а ароматы, незнакомые нам, долетали такие, что слюнки так и текли. Впервые в жизни я попробовала плоды, о существовании которых доселе и не подозревала. Повара, садовники, охранники, горничные… Мы так и не узнали, сколько же всего людей самоотверженно работали на нас в этом доме. «О роскошь, сладострастье и покой» – в точности как у Бодлера.
Совсем не удивительно, что, по легенде, именно в Марокко находился Сад Гесперид. Наш сад, окруженный сосновыми рощами, изобиловал экзотическими растениями, названия которых Ник учился распознавать и называть под руководством новой нянечки: фисташковые деревья, папирусы, агавы, апельсиновые деревья, кипарисы, кокосовые пальмы, цератонии… а в листве перекликивались удоды, скворцы, канарейки, горихвостки, славки, соловьи, серебристые ржанки… а еще – чайки и бакланы, ведь Танжер расположен на пути перелетных птиц. Вечерами ароматы эвкалиптов и жасмина, плывущие в воздухе, могли довести до экстаза, до головокружения. Повсюду росла мимоза, кокетливо выставляя напоказ чувственные желтые грозди. Мой малыш, который уже ходил, лопотал и, назло всем тем ужасам, свидетелем которых ему довелось стать, проявлял безудержное любопытство к жизни, полюбил размазывать желтизну мимозы по всему лицу. Я говорила ему:
– Это ты превратился в Жар-птицу!
И он эхом отвечал мне:
– Зар-си-цу!
Вода в одном из прудов была полностью покрыта белыми кувшинками. Настоящая картина Моне! Ника забавляло подражать кваканью лягушек. А ползающие тут и там черепахи его околдовывали. Он мог делать что захочется, забредая во все это зеленое царство так далеко, как позволяли его маленькие ножки. Был только один запрет: чтобы уберечься от сильнейшего укола, не садиться на один из тех громадных плоских кактусов, которые прозвали «тещины пуфы».
Танжер, порт и стратегическая точка пересечения Европы и Африки, был так называемым городом-маяком на оконечности Марокко, в Гибралтарском проливе, в нескольких километрах от испанского побережья. Рассказывали, что сам Антей, сын Посейдона, назвал этот необыкновенный край именем своей возлюбленной Тингис, а потом ее имя превратилось в «Танжер».
У ног моих воды Атлантического океана и Средиземного моря сливались в объятиях – иногда томных, а подчас бурных, и вздохи и стоны волн на рассвете говорили нам, какая погода будет днем. Казалось, мы живем в невесомости между морем и лазурью небес. Выйдя на террасу и вооружившись подзорной трубой, мы следили за тем, как прибывшие гости, пересев на спины мулов, по кривым и отвесным высокогорным тропинкам поднимались к нашему дому. Вскарабкавшаяся на самый верх мыса Малабата, в шести километрах на северо-восток от города Танжер, вилла носила название The Crags, что по-английски означает «скалистый отрог».
Мы буквально влюбились в это местечко. Оно принадлежало сэру Герберту Уайту, главному британскому консулу в Танжере, – Генри назначили его ближайшим сотрудником. Мистер Уайт согласился за символические деньги сдать нам виллу внаем. Генри, удостоившийся стать членом Ордена Святых Михаила и Георгия, основанного сто лет назад, в 1818 году, и повышенный до первого секретаря Форин-офиса, получил возможность после большевистской революции и бегства сам выбрать следующее назначение. Он пожелал исполнять спокойную должность, где-нибудь в солнечных местах, и вот ему предложили Танжер, куда мы и прибыли осенью 1918-го.
Мы переехали из ада в райские кущи. Морское путешествие из Петрограда к берегам Англии выдалось кошмарным. Со временем я вспомнила
