из нее несколько листов бумаги с отпечатанным на машинке текстом, положил на стол.
– Что это?
– Почитайте, – Некрасов пододвинул листы к Чикатило.
Тот взял, нехотя начал читать вслух:
– «…“X” в достаточной мере владеет ситуацией, контролирует ее развитие в нужном ему направлении… – На лице Чикатило возник интерес, он продолжил чтение, бубня под нос. – …Сила мотива “за” может быть связана со многими факторами: с изменениями физического состояния окружающей “X” природной среды, состоянием его организма, с некоторыми особенностями окружающего его психологического климата, микросоциальной среды (семья, работа)… – Чикатило прервался, посмотрел на Некрасова и снова углубился в документ: – …Выбираемый партнер не безразличен и не случаен для “X”, а является результатом селекции. Пол преобладает женский, что свидетельствует о том, что истинный, желаемый объект для “X” – женщина…»
Чикатило вопросительно посмотрел на Некрасова.
– Это проспективный портрет, – ответил на незаданный вопрос Некрасов. – Я составил его семь лет назад. В тысяча девятьсот восемьдесят четвертом году. Видите, я вас понимаю, Андрей Романович. И хотел бы понимать еще больше.
В глазах Чикатило блеснули слезы.
– И поверьте мне: милиция вас уже не отпустит, – вкрадчиво сказал Некрасов. – Только они настроены вас судить и наказывать. А я хочу вам помочь. Вы меня понимаете?
Чикатило сморгнул, часто закивал.
– Вот и прекрасно, – Некрасов улыбнулся и раскрыл блокнот.
* * *
Спустя час с небольшим Некрасов вошел в кабинет следственной группы. На лице его была загадочная полуулыбка.
– Ну что, Евгений Николаевич? – привстал Горюнов.
– Он признался? – Витвицкий тоже встал.
Некрасов положил на стол несколько листков, вырванных из блокнота и густо исписанных мелким почерком.
– Ну, не тяните кота за это самое… Что? – нахмурился Липягин.
– Я вас поздравляю, – сказал Некрасов. – В этот раз вы взяли того, кого нужно. Убийств больше не будет. А это… – Он двинул листки к центру стола. – В общем, я придумал, как его расшевелить, и он готов дать признательные показания. Но впереди у нас большая работа.
Люди в кабинете выдохнули, заулыбались, Ковалев на правах старшего по званию первым начал читать признание Чикатило.
– Евгений Николаевич, как вам удалось? – спросил Витвицкий.
– Понимаешь, Виталий, у нормального человека две системы общения: вербальная и невербальная, – ответил Некрасов. – Причем в неформальной обстановке невербальная система зачастую является основной. Ну, например: женщина вам говорит «нет», но в ее интонации и поведении вы улавливаете «да». А для садистов такие оттенки недоступны, они способны лишь к формальной коммуникации.
– Как сейчас говорят – не врубаются типа? – уточнил Липягин.
Некрасов кивнул с улыбкой:
– Очень точное слово – «не врубаются». При этом в обычной формальной ситуации они ничем не отличаются от нас. Вот этот Чикатило: в армии он был одним из лучших. Он даже в партию там вступил. А в неформальной ситуации, когда общение происходит на невербальном уровне, когда нужна интуиция, такие люди не понимают происходящего, они становятся как бы слабоумными, причем остро чувствуют эту свою ущербность.
– И мстят? – оторвался от чтения Ковалев.
– Ну поначалу просто стараются тщательно избегать таких неформальных ситуаций. В армии, когда все шли в увольнение – на танцы, к девочкам, – Чикатило шел в Ленинскую комнату и занимался «политической подготовкой». Но компенсации не наступало, напротив, болезненное состояние усиливалось. Говоря общо, у этих людей нет навыков самозащиты от давления общества. В детском и подростковом возрасте они являются объектами насилия со стороны сверстников, хотя физически зачастую сильнее тех, кто их обижает, – Некрасов тронул Витвицкого за локоть. – Виталий, сделай мне чайку, пожалуйста.
Витвицкий кивнул. Некрасов расхаживал по кабинету, продолжая говорить:
– Но защитить себя они не в состоянии. Возникает комплекс неполноценности, заниженная самооценка, которая с годами усиливается. Половая конституция у них слабая, затруднения в общении с женщинами еще более усиливают комплекс неполноценности.
Ковалев, дочитав первый лист, передал его Горюнову. Начал читать второй и тут же принялся зачитывать вслух:
– Однако в предъявленном мне постановлении изложена не вся моя преступная деятельность. Желая искренне, чтобы со мной разобрались до конца, начиная с первого случая и до самого последнего случая, сообщаю вам следующее: свое первое преступление я совершил в тысяча девятьсот семьдесят восьмом году, это было убийство Закотновой.
Наступила тишина, и в ней глухо прозвучал голос Липягина:
– Нихуя себе…
– Евгений Николаевич, спасибо вам, – сказал Ковалев Некрасову. – Но чую: теперь у нас впереди не просто большая работа. Теперь у нас впереди трехэтажный геморрой…
1993 год
Начальник СИЗО, вальяжно откинувшись в кресле, пил чай, похрустывая сухариками. Распахнулась дверь, и в кабинет, буквально оттолкнув секретаря-офицера, ворвалась журналистка, а с нею – съемочная группа: операторы с двумя камерами и ассистентка.
За прошедшие пару лет журналистка сильно изменилась: она стала вхожа в большие кабинеты, она приобрела новые манеры, стала иначе одеваться и краситься. Прежним остался только кулончик в виде лезвия безопасной бритвы.
– Он занят! Куда вы лезете? – раздался за спиной журналистки отчаянный крик секретаря.
– Знаем куда! – напористо сказала журналистка. – Нам надо! Мы прямо из аэропорта… – Она посмотрела на начальника СИЗО и криво усмехнулась: – О, здрасьте! Вот вы чем заняты – чаи гоняете.
Начальник СИЗО поставил чашку с чаем на стол, нахмурился.
– Вы что себе позволяете?!
– Нам нужно снять Чикатило! – зачастила журналистка. – Телеинтервью. Срочно, – она положила на стол бумагу. – Вот.
– Что это?
– Разрешение, что же еще. От вашего начальства. А ему приказали из администрации Ельцина. – Журналистка снова усмехнулась, как-то очень не по-женски, словно подглядела эту усмешку у кого-то очень властного и могущественного.
– Зачем? – изумился начальник СИЗО.
– Господи… – Журналистка с усталым вздохом уселась в кресло. – Затем, что демократия и свобода слова. Слыхали про такое, а? И пожалуйста – поживее! У нас послезавтра эфир, а нам нужно еще смонтироваться, перелететь и «одобрямс» получить.
Начальник СИЗО прочитал бумагу, поднялся из кресла.
– «Одобрямс»? – с иронией сказал он. – А как же свобода слова?
Журналистка отмахнулась – мол, все это не важно.
– Ну что ж, пойдемте, – начальник СИЗО надел фуражку. – Только я не уверен, что он захочет вас видеть. А заставить его
