Получили ключ. Поднялись в номер.
— Ну что, сибиряк? Посмотрим, какой ты есть, когда не судишь. Не храпишь?
— Не-ет, что вы!
— Уже хорошо.
Время позднее. К тому же долгий и утомительный перелет, разница во времени. А меня предупредили, что завтра буду судить товарищеский матч.
Разобрались, расположились, приняли душ. Я быстренько в постель, чтобы отдохнуть с дороги. И, откровенно говоря, не хотелось мешать Анатолию Владимировичу, который тут же уселся за стол, разложил бумаги и что-то пишет.
Не успел я закрыть глаза — толчок в бок.
— Ты что, спать сюда приехал? Давай-ка вставай.
Я взмолился:
— Анатолий Владимирович! Мне же завтра судить!
— Правильно! Садись и изучай правила. Не у себя дома — в Канаде. Их правила нужно знать. А отдыхать тебе еще рано — молодой.
Поднял меня. Поговорили немного, он опять уткнулся в свои бумаги. Пишет. Я незаметно в постель и сразу отключился. Но спал, наверное, считанные минуты. Тарасов снова растормошил. Так мы с ним ночь и скоротали. Утихомирился он под утро, а мне оставалось поспать часа три, не больше. Как мне хотелось переселиться в другой номер! И я не вспоминал с своем телячьем восторге.
Когда же нас расселили, Анатолий Владимирович сказал:
— А мне жаль с тобой расставаться. Ты хороший собеседник».
В Канаде Тарасов ни разу не заговорил с Карандиным о скандале-69.
Глава четырнадцатая ИСКРЕННОСТЬ ВОСПРИЯТИЯ
Тарасова постфактум обвиняли в конформизме, использовании советских методов в воспитательной работе, смеялись над семинарами для хоккеистов — для изучения трудов классиков марксизма-ленинизма, материалов партийных съездов.
В искренности Тарасова, верившего в справедливость общества, в котором он, родившийся через год после революции, вырос, в котором получил возможность заниматься любимым делом, добился огромных успехов, стал выдающимся тренером, его хулители сомневались. Между тем поводов для таких сомнений Тарасов не давал. Те, кто писал о нем с пренебрежением, как правило, мерили по себе, подгоняя свои публичные поступки и деяния под запросы тогдашней идеологии, а на кухнях смеялись над системой, охаивая ее и отказывая другим быть искренними при восприятии происходившего. Такими, как Тарасов.
О кружках, лекциях, боевых листках и коллективных походах в театр Тарасов, по словам Евгения Рубина, докладывал «в публичных выступлениях, призывал перенимать опыт, как он выражался, “партийно-политической работы в ЦСКА”, объяснял ими успехи команды. Слушатели внимали докладчику в почтительном молчании, не решаясь выдать своего подлинного отношения к его словам. Никто не сомневался в том, что Анатолий Владимирович и сам отлично знает им цену».
Тарасов, однако, никогда и никому не объяснял успехи хоккейного ЦСКА «партийно-политической работой». Выдумка, легко опровергаемая: достаточно почитать стенограммы всевозможных собраний, совещаний и заседаний, имевших отношение к хоккею. Успехи команды Тарасов объяснял только неистовой работой на каждодневных тренировках и безжалостным отношением к себе игроков в матчах. Но он был уверен также, что совместные занятия в кружках и семинарах — без начетничества и формализма — способствуют взаимопониманию в огромном коллективе, в состав которого входят люди с разным интеллектуальным уровнем и с разной степенью способности воспринимать услышанное от лекторов, в том числе от него самого. И нет ничего плохого в том, что Тарасов исключительно серьезно задавался для себя вопросом: как сделать так, чтобы увлечение хоккеем стало для тех, кто начал им заниматься, «прямой дорогой к честности и порядочности, успехам в учении, к активности в общественных делах, к дружбе, товариществу, к умению сочетать личные устремления с интересами коллектива».
Да, в интервью «Советскому спорту» в марте 1950 года Тарасов утверждал в духе времени, что «главное условие подъема класса игры наших команд есть постановка надлежащей политико-воспитательной работы… В течение сезона игроки ЦДКА изучали “Краткий курс истории ВКП (б)” и прослушали ряд лекций и докладов о текущих политических событиях». В духе того же времени Тарасову вторил, например, Бобров, отмечая в 1951 году, что успех ВВС — результат «систематической политико-воспитательной работы».
Тарасов действительно всегда отлично знал цену своим словам. Только не в том смысле, какой Е. Рубин вкладывал в собственную оценку его поведения.
Татьяна Анатольевна Тарасова, называющая отца «убежденным коммунистом», рассказала замечательную историю о том, как однажды она приехала к отцу на дачу в Загорянку со своей подругой выдающейся актрисой Мариной Неёловой.
«Папа принял нас, как всегда, хлебосольно, накрыл стол, шутил, ухаживал за дамами. Когда Марина вышла из комнаты, поинтересовался:
— Кто она?
— Актриса, играет в “Современнике”.
Марина вернулась, веселье продолжилось. И вдруг папа спрашивает Неёлову:
— А ты Зою Космодемьянскую играла?
— Нет, Анатолий Владимирович.
— А хочешь сыграть?
— Да боже упаси!
Что тут началось…
— У вас нет ничего святого! Антисоветчицы! — кричал папа. — Убирайтесь из моего дома!
Мы похватали дубленки и, выскочив на улицу, сели в мой “жигуленок”. А он не заводится ни в какую — мороз был градусов тридцать. Потыркались-потыркались, вдруг из дома вылетает отец, рвет дверцу.
— Выходите! — садится за руль, с полоборота заводит машину, прогревает и… глушит мотор. — Ладно, антисоветчицы, пошли допивать».
Спустя время Тарасов выкроил несколько свободных часов, прочитал в библиотеке всё, что нашел о Неёловой, — рецензии на спектакли и кинофильмы, интервью, — а потом позвонил Марине:
— Ну, здравствуй, великая актриса современности.
— Кто это? — растерялась Марина.
— Это Толя Тарасов.
У Марины, как потом она рассказывала Татьяне, чуть сердце из груди не вырвалось. А Тарасов, прибегнув к такой форме извинений за инцидент с «Космодемьянской», с тех пор только так к Неёловой и обращался — «великая актриса современности».
«Толя Тарасов, — пишет Татьяна Анатольевна в сборнике «Всё о моем отце». — Тебе так остро захотелось хотя бы на минуту снова почувствовать себя молодым, снова пофлиртовать с красивой женщиной, чтобы она смеялась твоим шуткам, краснела от твоих комплиментов и называла тебя Толей, чего, кстати, Марина никогда себе не позволяла».
«Внутренне Тарасов, как мне кажется, ограничивал свое всемогущество только одним, — говорил в беседе со мной журналист Юрий Цыбанев, — его хоккей обязан был быть в полном смысле социалистическим, как он выражался, “колхозным”. Не раз имел счастливую возможность разговаривать с Анатолием Владимировичем в непринужденной обстановке и обнаружил: на уровне убеждений ценности социализма были для него почти святыми. Неутомимо вешая чертей на проклятых капиталистов, он лишь изредка позволял себе вслух усомниться: “А может, нам действительно не всю правду рассказывают?” Пропитав свой самодержавный хоккей колхозными идеями, никому и нигде за границей, понятно, не приходившими в голову, вытягивая из игроков жилы вместе с талантами, Тарасов вывел хоккей в глазах советской общественности в явление планетарного масштаба». Он даже в ответственные игровые моменты, перемещаясь вдоль скамейки, громко, случалось, призывал: «Пас только на советский крючок!»
