— Ну, спасибо! — сказал комкор. — Можете идти. У нас есть на завтра что-нибудь?
Адъютант напомнил, что завтра в восемь часов утра генерал хотел инспектировать парк 46-й артиллерийской бригады, что он должен написать письмо своей супруге, которая обеспокоена его здоровьем, и (адъютант вежливо улыбнулся) надо принять лекарство, прописанное доктором.
— В молоке, ваше превосходительство!
Нилов поблагодарил улыбкой и протянул руку. Адъютант звякнул шпорами и попятился к двери.
Уже с порога он сказал:
— В Фанагорийском полку короткий удар полуротой.
— Ах да, — вспомнил Нилов.
И, взглянув на часы-браслет:
— Еще через два с половиной. Мне доложат по телефону.
Адъютант ушел. В дверь заглянул денщик; увидев, что генерал зевает и потягивается, спросил:
— Приготовить постель, ваше превосходительство?
Нилов молча кивнул головой.
Солдат боком, на цыпочках, искоса, как на собаку, которая может укусить, поглядывая на генерала, прошел к складной генеральской кровати, расставленной в углу небольшой комнаты крестьянского дома.
Хотя солдат давно уже был в денщиках у Нилова, но боялся его: между ними так и не установились простые отношения, всегда создававшиеся на фронте между офицером и денщиком.
Генерал был сух, черств и неразговорчив.
С трудом наклоняясь, Нилов сам стащил на колодке простые дешевые сапоги. Денщик стоял рядом, не смея помочь: генерал не любил этого.
— Иди! — сказал Нилов.
— Адъютант велели вам молока дать, — строго сказал солдат.
— Не надо, ступай.
Солдат вышел, осторожно затворив дверь.
Генерал, ступая носками по полу, перенес лампу к столику у постели и лег под теплое шерстяное одеяло. Минут пять он лежал, закрыв глаза, отдыхая, ни о чем не думая. На худом темном лице выразительно проступали монгольские черты, выдающиеся скулы, узкий прямой, исчерченный морщинами, лоб.
Что-то неуловимое, но весьма настойчивое делало Нилова сейчас похожим на монгольского ламу.
По этой голове, так бессильно вдавившейся в испачканную тенями белизну подушки, никак нельзя было угадать, что она, голова эта, принадлежала генералу, решившемуся на авантюристическое бегство из немецкого плена, бегство, стоившее жизни другим его спутникам, генералу, командовавшему теперь одним из образцовых корпусов русской армии.
Нилов открыл глаза, и невероятное стало фактом. В его взгляде были настойчивая устремленность и стальной холод большой силы, знающей себе цену.
Нилов поднялся на локте, взял со столика книгу и начал ее перелистывать. Это был том «Войны и мира». Нилова не интересовали ни Пьер, ни князь Андрей, ни истории их любовей, описанные там. Генерал искал то сражение, где пятитысячный русский отряд задержал на сутки превосходную армию короля Мюрата. Он жадно вчитывался в строки, посвященные Багратиону. Генералу казалось, Багратион — это он, Нилов. Потом он отложил книгу, закрыл глаза и, сделавшись вновь похожим на монгольского ламу, стал думать.
В его уме проплывали фигуры знакомых генералов. И Нилов сравнивал их с теми, что выведены в романе Толстым. «Те же люди, — думал он, — и всё то же. Шкурничество, карьеризм, желание урвать кусок, заработать деньги или чины на стихийном несчастье — войне. Ничего не изменилось. Храбрых, честных и талантливых затирают».
Вот, например, ему ни за что скоро не получить армии, да и получит ли? И он, Нилов, не может руководить большими операциями. А царедворец Гурко командует лучшей русской армией и, вероятно, скоро получит фронт.
Нилов вспомнил, что месяц тому назад, когда он был в Петрограде, Гучков, с которым он познакомился, возвратись из плена, что-то туманно намекал ему на возможность крупных перемен и говорил, что считает его демократическим генералом, способным к огромнейшей и ответственнейшей работе.
Генерал вздохнул. Он не верил в возможность революции и не представлял ее себе. Революция вызывала в нем воспоминание о лохматом студенте-еврее, которого он, будучи еще артиллерийским полковником, видел во Владивостоке в девятьсот пятом году на митинге. Студент был ему малоприятен, но вспомнилось крикнутое сегодня в телефонную трубку командармом Гурко: «Чтобы контрольный пленный завтра был!» — и студент показался уже не таким противным.
Нилов вновь вспомнил о коротком ударе на участке Фанагорийского полка и взглянул на часы, снятые с руки и лежавшие теперь на столике рядом с кроватью: был двенадцатый час в начале.
— Через полтора часа, — спокойно отметил генерал.
Он ни на секунду не задумался над тем, что переживают теперь люди, которые через полтора часа по его приказанию должны будут броситься на немецкую проволоку и под беспощадным захлебывающимся огнем пулеметов рвать ее привинченными к штыкам автоматическими ножницами.
Он, казалось ему, имел право не думать об этом: сам никогда не щадил себя ни в работе, ни в бою. Но у него была надежда которой не могло быть у этих людей: стать Багратионом, только более удачливым, более крупным. Пожалуй, Кутузовым, только без его слабости и слезоточивости.
Да и люди ли должны броситься на проволоку? Люди — это то, что мыслит, говорит, сопротивляется. Люди — это то, с чем очень трудно иметь дело. Он же имеет дело не с людьми, ас частями, в данном случае с полуротой.
Генерал стал дремать. Хотя дрема была сладкая и приятно расслабляла тело, но он сейчас же бросил ее, как только полевой телефон, соединявший его со штабом — желтая лакированная коробка, стоявшая прямо на полу у изголовья его кровати, — загудел тревожным вызовом:
— Ту, ту, ту!..
Нилов любил эти ночные вызовы: они всегда говорили о чем-нибудь, побуждавшем его к деятельности, к проявлению своей находчивости, смелости, неутомимости, т. е. о том, что приближало его к положению большого военачальника.
Но на этот раз известия были невероятны.
— Гренадеры 6-й роты 11-го Фанагорийского полка отказались от выполнения боевого приказа. Они не пожелали броситься на немецкую проволоку, ссылаясь на то, что короткий удар не может быть удачно выполнен.
VII
Теперь приведем дознание военного следователя при штабе 25-го армейского корпуса поручика Стеблицкого, произведенное по делу об отказе нижних чинов первого и второго взводов 6-й роты 11-го гренадерского Фанагорийского полка от выполнения боевого приказа.
В дознании говорится.
Командир 6-й роты вышеуказанного полка подпоручик Рак Василий Яковлевич, 37 лет, православный, женат, не судился, показал следующее:
