- Ненавижу праздники, - вздохнула Ирина Леонидовна.
- Потом хуже?.. - сбавив голос, спросил лейтенант.
- Угу.
- А отсюда нельзя..? - прочертил Курчев в воздухе пальцем, намекая на перевод в другой полк.
- Не нам.
Она сидела на стуле возле кровати - полная, черноволосая, большеглазая, - и Курчеву очень хотелось ее пожалеть и утешить, хотя бы за одно то, что она тут всем чужая, даже больше чужая, чем он.
- Да... Ваш супруг не карьерист. Другой бы, ловкач какой-нибудь...
- Не надо, - опустила ресницы врачиха.
- Я не хотел...
- Я все поняла. Спасибо, Борис Кузьмич. Вы только подольше не поднимайтесь.
- Я же арестован. Счастливо.
Она поднялась, взяла брошенное на Гришкину пустую койку черное суконное пальто с седоватым лисьим воротником и накинула его поверх чистого, явно не казенного, обтягивающего ее полную фигуру халата.
- Простудитесь, - сказал Борис.
Она покачала головой, а он, приткнувшись к окну, смотрел, как она, опустив голову, спускается по улице. Не по моде короткое пальто накинуто на плечи и от этого видны длинные худые ноги.
- Страдает, - присвистнул Федька, вылезая из секачевской комнатенки.
Курчев не ответил. Он снова вспомнил, что кто-то рылся в его тумбочке, ворошил реферат, о котором двоюродный Алешка сказал, что он попахивает большим керосином.
17
По субботам Георгий Ильич Крапивников в журнале не бывал, и Инга, отпечатав на курчевской машинке короткую записку и приложив к первому экземпляру реферата забытый Бороздыкой импортный блокнот, смело отвезла все это хозяйство в редакцию. Сидевшая в пустом холле секретарша Серафима Львовна узнала Ингу и попыталась с ней разговориться. Просила присесть подождать. Сегодня как будто обещали верстку, и Георгий Ильич грозился быть с минуты на минуту. Инга еле отвязалась от этой назойливой, хотя и вежливой женщины, которой хотелось выведать у аспирантки, как та переживает разъезд с Крапивниковым.
В эту субботу снег сверкал по-праздничному. Впереди было ровно двадцать четыре дня лыж, покоя, ничегонеделанья, а если и ничегонеделанье вдруг надоест, можно захватить с собой толстых тетрадок в клетку и писать на них следующую главу (а эту - потом докорябаем!). Главное, будут сплошные - лес, снег, тишина, никаких Сеничкиных и Бороздык, никакой тетки Вавы, которая даже вчера не удержалась и после ухода соседки стала кряхтеть:
- Ну что у тебя общего с этой шантрапой? Хочешь стать такой же неразборчивой и пьющей?
- Она - народ, - отрезала Инга. - Она народ, а мы, по-моему, вышли из народа или во всяком случае из народников...
- Пить с утра? - не унялась тетка.
Инга, не ответив, пошла в материнскую комнату и объявила, обрывая сонату, что едет в дом отдыха. Мать подняла руки, сначала не поняла. Пальцы у нее дрожали и она положила их на пюпитр.
- Да, да... Конечно, конечно, девочка! Как же мы не додумались?! Ты вся извелась.
- Это я виновата, - повторила Татьяна Федоровна через минуту, захлопывая крышку инструмента и на бегу одеваясь. По рассеянности она хотела бежать в магазин за продуктами, забывая, что Инга командируется не в несытую провинцию, а в подмосковный дом отдыха с трех- или даже четырехразовой кормежкой.
В воскресенье утром, выйдя из электрички в районном городке, Инга прошла с нетяжелым чемоданом и лыжами два километра вдоль шоссе. Снег неподвижно лежал на елях, словно его приклеили к лапам и веткам. Ветра не было. Машины по воскресной магистрали пролетали редко, да и сам дом отдыха стоял в глубине, в трехстах метрах от шоссе. Лес начинался от самой калитки и конца ему не было. Дежурная сказала, что в одну сторону он тянется до Казани, а в другую - до Архангельска.
"Красота какая! И он еще жалуется",- подумала Инга о техническом лейтенанте, который где-то здесь служил, не ценя ни снега, ни леса, и изо всех сил рвался в Москву.
Первую неделю она только и делала, что ходила на лыжах да спала по два раза в день. В комнате их было трое - восемнадцатилетняя миловидная девчонка с кирпичного завода и еще одна женщина - не то техник, не то инженер, очень костлявая, сухая - с невыразительным лицом и редкими волосами. Возраст ее Инга определить не могла. Девчонка водилась с обитательницами других комнат и по вечерам пропадала на танцах. Худощавая же либо читала, либо спала - и Инга была довольна своими соседками.
"Хорошо бы так жить всегда, вечно, - твердила себе. - Никто тебе не нужен и ты - никому. Спать, есть и с горок спускаться."
Горки были небольшие и не крутые. Зато лес был абсолютно безлюден - не то что в Сокольниках или в Измайлове. Но заблудиться было трудно, потому что рядом гудела шоссейная магистраль. В лесу уже появились знакомые деревья, разлапистые кусты, запомнившиеся перелески, изученные спуски. Все это было приятно встречать по утрам и видеть во сне.
- Деревья, деревья, деревья, - напевала Инга, идя легким шагом, словно на ногах не было лыж, а в руках палок. - Деревья, деревья, дубы... пробовала она что-то сочинять, но стихов не получалось. Деревья в основном были хвойные. Только по краям неглубоких оврагов взапуски носились озябшие березки, а потом опять шли ели да ели, вперемежку с красноватыми чопорными (словно незамужними - так казалось Инге...) соснами. Лес был нескончаем и покой тоже. Одно только пугало: вдруг в марте все растает, начнется тоска, слякоть, захочется в Москву, а в Москве - ничего хорошего.
Но в марте не стало теплее. Все тот же был снег. Даже нового немного подсыпало и этот новый начал прилипать к лыжам. Нужно было пойти к молодым людям на второй этаж просить лыжной мази другого номера, но не очень хотелось с ними знакомиться. Инга три дня провалялась в комнате, пытаясь начать вторую главу. Так прошло полсрока, и в доме отдыха все уже было не в новинку: и сидевшие в холле вокруг круглых столов прокуренные преферансисты, и унылый культурник, пожиратель сердец, высокий и ладный парень с коком, который днем, свободный от умственной работы, чинил замки, пробки и вставлял разбитые стекла. Впрочем, к Инге он даже не прицеливался, понимая, что она ему не ко двору и хлопот с ней не оберешься, а насчет удовольствия, это еще как сказать...
Мужчин в доме отдыха было немного и в основном пожилые или средних лет. Они больше резались в "козла" или в карты, а вечерами появлялись в зале изрядно подвыпив, и девчонки танцевали чаще друг с другом, а иногда, разойдясь, тоже распив бутылку, пели:
Мой миленок меня бросил,
Я сказала только: - Да!
У меня таких хороших
До Берлина два ряда.
Или:
Раньше мы ходили в лес,
Не боялися волков.
Раньше был товарищ Сталин,
А теперь стал Маленков.
Вечерами Инга уходила в районный городок и на почте подолгу разговаривала с Москвой. Письмо ей пришло только одно.
