И они выступали в какой-то довольно большой аудитории, по-серьёзному рубились. А нас было зрителей человек тридцать от силы. Летов на зрителей не смотрел – рубился, а Янка смотрела на людей. Вот что меня удивило: что она стоит на сцене и так смотрит. И мы с ней даже несколько раз взглядами встречались [улыбается].
– Известно, что в феврале 1989 года вы записывали квартирник, в котором участвовала Дягилева. Поделитесь, пожалуйста, воспоминаниями об этом событии, может быть, случилась какая-то смешная история?
– Да, я организовал квартирник на «Красногвардейской», и там мы уже все вместе так дружили хорошо. Тогда я ещё был действующим химиком (я долго был действующим химиком), поэтому у меня тогда было спирта много. Я какую-то очередную бутылку разбавил: его разбавляешь водой, нагреваешь – экзотермическая реакция, смешение спирта с водой – тогда её надо ставить под воду. Я её поставил под воду, но спирт оттуда исчез. Все недоумевали. А потом прошёл год, наверное – не помню, сколько. И для меня было такой психологической загадкой: мне не то что его было жалко – у меня его было много, но зачем было красть? [смеётся] И был такой Дима «Даун» – человек несколько сумасшедший и странный – и я подумал, что больше некому – наверное, Дима. И где-то год спустя в разговоре с Янкой я говорю: вот, наверное, тогда Димка украл спирт – больше некому. Она говорит: «Олег, нет, это не он! Это Пятак украл!» А Пятак – это Андрей Соловьёв. Он типа директора тогда был. Такой чувак – наглый весьма. И когда Летов пел, он всё время ему подпевал, орал – в общем, портил. И запись испортил конкретно. И поэтому, когда её кому-то дал, а она не вернулась – и похрен. А когда Янка пела, он уже не орал, слава богу, поэтому записать удалось нормально. И вот она говорит, что это Пятак украл, и, когда мы вернулись на квартиру, где мы жили, он её достал и радостно её нам показал, и мы все сидели как пришибленные. И вот он говорит: «Прости», а я: «Да ладно, чего ты» [смеётся]. Мы с Янкой общались мало, но явно друг к другу относились с симпатией, безусловно.
– То есть вас с Янкой друзьями назвать нельзя – просто знакомые?
– Конечно нет. Можно сказать, что, например, Свинья – мой друг, Умка – мой друг, из лучших, Мамон вроде как, но про Янку такого нельзя было сказать. Если б мы чаще встречались, то вполне может быть, потому что Янка – очень добродушный человек, переживающий, что люди редко встречаются – люди редко могут так сопереживать. То есть могут, но ограниченно.
– А как вы к творчеству Янки относитесь? Нравится или не нравится?
– Нравится, но не настолько. Если говорить про женщин, например, то для меня Умка – более сильный автор. А Янка – душевный человек на 600 % и честный на те же 600 %, но я не могу сказать, что для меня это что-то совсем любимое. Родное, конечно. Янка – родной человек, но не могу сказать, что это что-то – совсем уж.
– А как, вы думаете, Летов на неё сильно повлиял? Или они равнозначно всё-таки друг на друга влияли?
– Что значит «равнозначно»? Нет, конечно. Летов всё-таки был более эгоистичный человек. Янка людей жалела. В том числе и Егора. Я считаю, что ей не повезло, что она с этой всей компанией связалась. Если бы она в другой компании тусовалась, глядишь, и жива была б. Мне так кажется. Потому что, например, Ленинградская рок-тусовка – она хоть и гнилая, но помягче, чем Сибирская. И самоиронии в людях больше, что очень важно.
– Я где-то слышала, что у Янки тоже самоирония была, что это редкое качество…
– Нет, ну какая это самоирония. Она просто совсем не эгоисткой была. Это разные вещи. Самоирония у Свиньи была, у Сили в полной мере. В Янке я самоиронии не наблюдал. Это просто нормальный человек, который не выпендривается, а говорит: «Да ладно… Что я?» Это было.
– А в целом она часто шутила? Слышала, что она хохотушкой была.
– Не знаю. Может, в юности – да. Но так я не помню, чтоб была хохотушкой. Но это уже позднее время – 89-й год.
– То есть она к этому времени уже помрачнела?
– Ну, мне не с чем сравнивать. Но мрачной она не была – это неверно сказать, что мрачная. Добрый человек не может быть мрачным. Он может быть грустным, но не мрачным.
– То есть это и на творчестве отражается: у неё больше грусти, чем мрака?
– Да-да, верно. Песни не мрачные, а тяжёлые. И ей было тяжело, поэтому всё это выходило наружу таким образом.
– Готовы ли вы поделиться ещё какими-нибудь воспоминаниями о жизни и творчестве Янки? Известно про квартирник на «Красногвардейской». Может быть, вы ещё где-нибудь пересекались?
– Да нет. Не помню. Например, Гурьев утверждает, что я организовывал квартирник Янки на Кутузовском проспекте, на который она не пришла. Мне кажется, что он путает. Но в ДК МЭИ мы пересекались, когда они втроём играли: «Гражданская оборона», Янка и Коля Рок-н-Ролл. Потом мы тусовались на лестнице. За сценой там такая лестница была, в ДК МЭИ. Мы чего-то там… дружили. Но никаких конкретных воспоминаний об этом нет. Просто вот. Хорошо [улыбается]. Не знаю.
– А как вы к версиям её смерти относитесь? Или не хотите это обсуждать?
– У неё жизнь была какая-то немножко нелепая. Тепла, безусловно, ей не хватало. Плохая эта тусовка – окололетовская. Тепла мало. А ей тепло было нужно. В ней его было много, и ответное тепло ей было нужно, а она его не получала. Мне так кажется.
– А как же так? Ей по-женски (из подружек, например) никто не помогал?
– Я не знаю. Даже Аню Волкову, собственно, не видел. Только по телефону когда-то говорил. Поэтому этого я не знаю. Какие там были подружки-неподружки – не знаю. Знаю, что Борис Гребенщиков в своё время услышал, ему очень понравилось, и он Марине Тимашёвой говорит: «Давай найди Янку, скажи, что я ей готов помочь записаться». Марина ей сказала. А Янка как-то отказалась, «ушла в кусты». А зря! Это была бы хорошая идея, хорошая запись. Тем более что он всё это от чистого сердца ей предлагал. Безусловно.
– Да, интересно. А так бы в тусовку Гребенщикова попала, а там бы и теплее, и душевнее бы было. Да?
– Да-да. Боря вообще к людям… Ну, в
