Около часа ночи стали вызывать по фамилиям в соседнюю камеру. Назови статью, срок, раскрой мешок, — но обыскивали поверхностно: все равно в ночной спешке найти бритву, деньги и наркотики у такой публики почти невозможно. Дали три буханки черного и пакет протухшей кильки.
— Паек на три дня, — объявил офицер. — До Красноярска.
Это было для меня неожиданностью. По закону должны направлять в лагеря той области, в которой судили. А до Красноярска — почти три тысячи километров. Впрочем, какой уж там закон, когда и сам срок дали ни за что. Нас выгрузили из воронков во дворе железнодорожной станции за высоким деревянным забором, и тут я впервые за полгода вдохнул чистый воздух и увидел над головой настоящие звезды! Они светили из других миров и были далеки и заманчивы, как свобода, к которой предстоял нелегкий и длинный путь. Начальник конвоя построил нас по пятеркам:
— Прекратить разговоры!
Колонну зэков окружили солдаты с автоматами наперевес. Тишина прерывалась только хрипом овчарок, которые рвались с цепей, задыхаясь в ошейниках.
— По дороге к вагону не делать резких движений, не прыгать вверх и не выходить из строя более, чем на полметра, — как будто хлестал кнутом начальник. — В нарушителей конвой стреляет без предупреждения.
По высоким ступеням я взобрался в Столыпин — специальный вагон для перевозки заключенных. Он похож на обычный купейный вагон, только вместо дверей — решетки от пола до потолка. Окон, конечно, тоже нет. И помещается в каждом «купе» не четверо, как в пассажирском вагоне, а 25–30 человек.
Сверху донизу решетки были залеплены притиснутыми звероподобными рожами стриженых зэков. Они, как псы, скалили зубы и что-то орали каждому входящему. В вагоне стоял оглушительный рев. Я попал вместе с армянином в тройник — купе меньше обычного, с тремя полками одна над другой. Но затолкнули нас восемь человек, так что двое улеглись на верхних полках, а шестеро — на одной нижней. Тут перессорились бы и нормальные люди, а у этой публики драки вспыхивали постоянно. Всех запихали, против каждого отсека встал вооруженный охранник, и поезд тронулся.
Конвой состоял из узбеков, казахов, таджиков — словом, из тех, кому не жалко стрелять в русских. (В южных республиках конвой состоит из русских — они убивают нацменов вполне равнодушно.) Крики и ругань не утихали в вагоне ни на секунду. Дым разъедал глаза — курили почти все, в основном махорку. Вагон вообще не проветривался. Армянин на второй полке стонал, корчась от болей в желудке. От кильки страшно хотелось пить, а воды не давали. Это давняя традиция — давать на этап кильку или селедку, а потом не давать воды. Возле армянина суетился парень лет двадцати пяти. С виду он был отчаянный, хотя и росту маленького, и тщедушный. Сквозь решетку он шипел охраннику:
— С-с-сука, стоишь тут, падла, поставить бы тебя раком.
— Отойди от решетки, — рычал охранник, молодой узбек. — Отойди, а то сейчас выволоку, наручники надену.
— На, — не унимался парень, протягивая руки, — надевай.
Но охраннику, видно, не хотелось связываться, он пока ограничивался угрозами и матерщиной.
— Принеси воду, падла, — не унимался парень. — Принеси, видишь, человек мучается, — он указал на армянина.
— Заткнись, курва, — сказал узбек. — Наручники надену.
Парень достал из тайников своего рюкзака какие-то таблетки, пачку сигарет и еще что-то и положил армянину на полку. Звал он его Серегой. А Серегу знал весь вагон. Когда Серега переговаривался с кем-то из своих друзей за два отсека от нас, даже полосатики, особо опасные рецидивисты, в отсеке рядом немного стихали. А уж эти-то плевали на всех: чтобы суд вынес определение «особо опасный рецидивист», необходимо, чтобы за преступником числилось не менее трех тяжких преступлений, таких, как убийство, изнасилование, вооруженный грабеж. Срока они получали большие. И лагерный опыт за ними стоял 15–20 лет. Эти-то знали, когда нужно помолчать. Серега закурил и сразу закашлялся.
— Совсем не могу курить, — с сильным армянским акцентом проговорил он. — Хочешь? — он протянул мне сигарету.
— Легкие, что ли, у тебя не в порядке? — спросил я.
— Да, — ответил Серега, хватаясь за грудь. — Туберкулез. В открытой форме.
Серега сполз вниз и стал просить охранника вывести его в туалет. Тот делал вид, что не слышит. Еще бы! В вагоне ехало несколько сот человек, если каждого выводить, так только этим и придется охранникам заниматься.
Внезапно Серега стукнул ладонью по решетке с такой силой, что на миг показалось: она сейчас расколется.
— Открой, падла, а то выйду — глаз вырву, — сказал Серега. — Мне все равно не жить на свете.
Урки орали, требуя, чтоб охранники вывели его в туалет. Конвойный схватился за пистолет и посмотрел на Серегу свирепо, но вместо страха увидел свой приговор. Да, этот зэк, кажется, слов на ветер не бросал, и охранник это понял. Серегу вывели. После него стали выводить остальных. А потом даже принесли бачок с водой. Охранники торопили — пей быстрее. Кружка была одна, и Серега, как самый уважаемый, пил первый, а после него — остальные. Задумаешься на миг: у него же открытая форма туберкулеза — однако только на миг, потому что на все уже наплевать. Да и вообще, кто попал в тюрьму, не знает, выйдет живым или нет, так уж до тонкостей ли тут — за кем пить?
Рев в вагоне не умолкал. В одном из отсеков дрались — били молча и, видимо, с чудовищной жестокостью, так как в женском отсеке бабы завопили, чтоб охранники разняли дерущихся. Тем была неохота, но все же отсек открыли и одного из дерущихся перевели в другой конец вагона. Зэк на ходу зажимал ладонями разорванный по углам губ рот. Кровь хлестала у него между пальцами. Потом поднялся страшный вой в женском отсеке — бабы били молоденькую зэчку за то, что та отдавалась охранникам в уборной за сигареты. Где-то снова вспыхнула драка, еще более свирепая. Полосатики в соседнем купе ревели: «Бей его, суку, порви ему жопу на 27 частей!» Потом поезд остановился. Вагон стих. Часть уснула. Остальным разговоры уже надоели.
Внезапно я поймал испытующий Серегин взгляд.
— Ты какой национальности? — спросил он.
— Еврей.
— Еврей? — переспросил он удивленно, точно собирался добавить что-то вроде: «Ну что ж, бывает» или «Ничего не поделаешь». Но вместо этого он сказал:
— Ты знаешь, у меня жена еврейка.
Он дружил с еврейской девочкой с детства. Она ему отдалась и, когда его первый раз посадили на шесть лет, верно ждала его все годы. Серегу за буйство в лагерь не отправляли, а держали в тюрьме — то в одиночке, то в общей камере с такими же зверюгами, как он.
