27/1 (14 января ст. ст.) 1919 г.
Сегодня именины моей Нинуси. Случайно у нас сегодня гости к обеду и обед: кулеш, индейка и горошек зеленый. В голод-то! Кулеш с мясными консервами и салом, и я попробую сделать вместо пирожков оладьи из черной муки. Было бы сытно! Гости: Вася и Н. Л. Живаго и Варя[11]. Боюсь незваных гостей, а то всего не хватит и будет самое глупое: голодный обед. Индейка из Михайлова, подарок от Алеши. Пшено — Лодино. Приятно покормить! и самой поесть.
31 янв. 1919
Что делается на улицах! На Никитской, в особенности на Никитской площади, на Воздвиженке, на Арбате… Это не улицы, а что-то невероятное! Канавы, рвы, горы… Как ухитряются ездить извозчики? Я видела, как они соскакивают, поддерживают сани сбоку. Должно быть, много несчастных случаев?…Недели идут быстро, а время тянется, тянется… Лишь бы пережить сильные морозы. Все-таки будет облегчение. Пью чай до сердцебиения. Иначе жить невозможно. И мое счастье, что я могу сейчас не голодать.
Сегодня завтракала в своей комнате на солнце, сидя на кровати. Анюта принесла самовар, расположила все на моем письменном столике. Было очень уютно. А в столовой окна промерзли сплошь, и было так мрачно, холодно, что сидеть там невозможно. А солнышко уже греет: я положила термометр, и стало 7°. Сейчас опять 3°.
2 февраля 1919 г.
Как часто я стала замечать в последнее время, что счастливые женские жизни кончаются мучительно и драматично. Сломается что-то в такой жизни, и дальше идет все хуже и хуже. А я? Могу я себя причислить к этим счастливым? По совести сказать: я не знаю! Жизнь моя была очень счастливой? Не хочу задаваться таким вопросом. Счастье не только от окружающих зависит, не только от условий и обстоятельств. Больше всего от себя. Но у меня было громадное счастье, что мужем моим был Миша, что дети мои — мои три. Лучшего я себе ничего, ничего представить не могла.
3 февр. 1919 г.
Теперь я поняла, что самые непонятные для меня раньше чувства не только стали мне понятны, но стали мне присущи. Я поняла, что не только «здоровый дух в здоровом теле», но что тело это и есть дух. Его власть безгранична. Его влияние — неотвратимо, непобедимо. Нельзя ничего осуждать, и можно все понять и поправить в жизни. Духовный рост человечества в тесной связи с его физическим благом. Чтобы человек был хорош, надо, чтобы ему было хорошо, чтобы он был удовлетворен физически. Мысль совершенно не новая, но, если бы ее никогда никто не высказывал, я бы теперь открыла ее…
10/2 1919
И вот, хочется быть бодрой и веселой. Так надоело мне угнетение, подавленность духа и добровольное заключение в моей тесной комнате среди мокрых стен с температурой 2–3°! Так надоело. Жить этой нищенской жизнью! Сколько месяцев я сплю одетая, под тяжестью одеял и шубы, которые я с трудом натягиваю на себя, так это тяжело, утомительно. Как утомительно, что все, что я беру в руки, — мерзло, сыро, невыносимо! За каждым пустяком, который мне необходим, надо куда-то лезть, что-то разгораживать, отмораживая себе руки. Как ужасно утомительно, что скатерть на моем столе мокрая, спички отсырели, папиросы отсырели, сахар отмокает, сахарин разбухает, хлеб плесневеет, с окна течет под кровать, подушки ледяные, конверты сами собой запечатываются, перья ржавеют, даже книги портятся.
12 февраля 1919
Вчера выдался необыкновенно счастливый день. Ведь не может быть, чтобы мои горячие молитвы дошли до бога. Ведь это невероятно уже из-за того, что меня-то он не должен бы был слушать.
Только что я вчера кончила писать и собиралась уйти, как приехал Лодя. Сколько времени я о нем ничего не знала! Приехал, нагруженный провиантом. Чего-чего он не привез! И следом за его приездом… телеграмма от Эли из Хренового: «Получила известие, здорова, благополучно». Значит, известно, где Нинуся, и известно, что она жива, здорова, благополучна. Сегодня утром вернулся Лева. Я могу верить, что мои три все целы. Я могу успокоиться… Я непростительно счастлива, счастливее меня быть нельзя…
февр. 1919
С. Д. Селезнев[12] вел дневник, который мы, тогда еще зеленая молодежь, с хохотом читали после его смерти. Каждая запись начиналась так: «Под сие число сон…» И затем записывался сон. Почему он каждый день видел сны? И почему ему так хотелось их запомнить? <…> Неожиданно солнце проглянуло сквозь тучи, разъяснело, и я вся на солнце, и мне тепло и приятно. Окно мое за эти дни совсем оттаяло, с него даже не течет. Хочется думать о чем-нибудь приятном. Главное, хочется заглушить чем-нибудь свою обострившуюся тоску по Нине. Ах, как она иногда обостряется, эта тоска! В особенности по вечерам. На солнышке легче. И не тянет меня сегодня никуда идти. Такое удовольствие: можно писать без перчаток, без повязки на голове! Мечтается о весне, когда можно будет это окно выставить, открыть, проветрить свежим весенним воздухом просыревшие насквозь стены.
23 февраля 1919
Приходили Лева и Варя и пили чай. И в прошлое воскресенье заходили вечером. Я люблю, когда они приходят.
Сегодня у меня 6 1/2 °, a в столовой 8. Но ужасно сыро. В воздухе туман. Все мокрое. Конфеты в шкапчике растаяли и стали как сироп.
25 февр. 1919
Ночью было 17° мороза. Сейчас солнце, на солнце тает, а у меня в комнате светло и весело.
Слава богу, у Наташи ничего серьезного не оказалось. Просто засорила желудок. Лева рассказывал, как она страшно обрадовалась сливочному маслу. Это его огорчило, потому что он думает, она чувствовала это лишение, когда масла не было. А мне кажется, что дети могут сильна радоваться тому, чего сознательно не желали и о чем не тосковали.
28/2 1919
Это 15-е по старому стилю. Это день рожденья моей ненаглядной. Помоги ей бог! Как рвется моя душа к ней, к моей душеньке…
…И я вспоминаю с ужасом и бесконечным отчаянием, как Ольга Владимировна[13] сказала мне: «Взгляните в окно, посмотрите как Нина садится на извозчика», а я ответила: «Зачем? Все равно я ее больше никогда не увижу!» Как я могла это сказать? Ах, какой это был кошмар — ее отъезд и наше прощанье у Ольги. И Ниночкина бледность и дрожащие губы. О господи! Спаси нас и помилуй!
5/3 1919
Вчера была на Мясницкой, на Кузнецком, в Газетном. О, что это за вид! Мясницкая в таких сугробах, в которых могли нырять наши предки в своих возках. А Петровка! Все эти заколоченные досками окна магазинов! И всюду, всюду шуршат и скрипят салазки, салазки, салазки… Медленно прополз служебный вагон трамвая с зажженным фонарем, точно в погребальной процессии. Желтый огонь под ярким лучезарным солнцем. Протарахтело несколько автомобилей, тяжело ухая в ухабы. Как злые насекомые промчались мотоциклетки со свистками, с выстрелами, с треском…
