И опять скрип и шуршание по снегу салазок, скрип шагов, негромкие голоса… То, чего раньше на улицах не было слышно…
9/III-19
Если бы зашли сегодня Варя с Левой, я была бы рада… Может быть, зайдут.
Натуся сказала матери «черт». Рассердилась, вспылила ужасно и сказала: черт! <…>
Разве маме сказала? Выразила свою досаду, как выражают ее отец, братья, всякие дяди. Разве у них всегда такие важные причины досадовать, когда они говорят «черт»? Тата отлично знает, что они говорят это по малейшему поводу и так часто и просто, что этого уже никто не замечает. Спичка сломалась: черт! папироса потухла: черт возьми! Про дядю уж и говорить нечего! Он и газету читает и слушает, когда кто-нибудь что-нибудь рассказывает, и все приговаривает: «Вот черт!» И никто не обижается, не огорчается, не плачет. И вот пойми этих старших! И бери с них пример! И верь в справедливость!
Трудно быть маленькой девочкой! Только маленькие всегда во всем виноваты!
23/III 1919
Лева притащил l 1/2 пуда картофеля и столько же сухих овощей, да еще мороженой свеклы, луку… Второй день мы пьем морковный чай, и, к моему удивлению, это не только не скверно, а прямо хорошо. Цвет чая естественный, чайный, вкус… просто никакого и поэтому очень легко не заметить, что пьешь. Конечно, запаха чая нет, но нет и другого запаха. Гораздо лучше земляничного, фруктового, черносмородинного. Чая нет, а моркови много. Ко всему можно приспособиться!
25/III 1919
Какую это я тогда книгу читала? Какой-то дневник московской барыни Марии Ивановны, или даже не дневник, а ее письма к сыну в 1812 году, когда она с семьей бежала из Москвы, когда ее постигло разорение, смерть ее дочери и всякие другие беды[14]. Я помню, что это было очень интересно. Мы читали вместе с Мишей. И приходило ли нам в голову, что я, как Мария Ивановна, буду писать о своих горестях и нуждах и что у меня, как у нее, «под подбородком образуется сморчок». Я даже ходила смотреть дом, где она жила около Страстного монастыря. Охотно перечла бы эту книгу, если бы помнить ее название или автора. Хорошо тем, что очень просто, очень нелитературно.
Из моих записок ничего сделать нельзя, и они неинтересны уже тем, что я все сижу в одном и том же кресле и смотрю в одно и то же окно. Нет никакого движения, никакого содержания. Ахи и охи.
<…> Когда жилец уходит, моя квартира вся проникается родной тишиной, задумчивостью, ласковой грустью. Каждый стул, каждая вещь принимает свой прежний, давно знакомый вид, и мы с ними в ладу, в мире, знаем и любим друг друга. Мне кажется, что они ласковы со мной, как и я с ними. Они, бедные, зазябли, состарились, отсырели и они видят, что и я претерпела то же, что они. Длинная была зима!
27/III 1919
В прошлом году 31/1 1917 г. я записала, чтобы не забыть: курица — 12 р. Что она стоит теперь? 50 р. Да можно ли купить? Судак — 4 р. Теперь ржавая селедка 8-10 р. Масло сливочное 11–12 р. Теперь — 120. Телятина — 4–5 р. фунт. Теперь конина 15 р. фунт. Ветчина — 8 р. фунт. А теперь — свекла 8 р. фунт. Пшено 27 р. фунт. Мука ржаная — 1000 р.
Вот когда внукам удивляться, что мы остались живы. Но я, впрочем, совсем не права: цены на продукты очень растут, но параллельно растет и цена за труд. Жалованье в 800 — 900 р. — ничтожно, любая барышня так получает, а то и 1000 р. Просто деньги дешевы… Я не служу и не зарабатываю, а живу на труд сыновей, как жила раньше на труд мужа, а еще раньше на счет родителей. Эксплуатирую третье поколение. В полном смысле паразитическое существование. Надо бы положить ему конец.
28/III1919
Вчера дома меня ждал сюрприз: Издательство писателей прислало мне уведомление, из которого я узнала, что вышла и продается книжечка дешевой библиотеки «Пышная жизнь»[15] и что продано уже 18 302 экземпляра на сумму 10 293 руб. 70 коп., из них уплачено за издание 3640 руб., а за вычетом комиссионных и после какого-то «распределения» я смогу получить 2079 р. 37 коп. А я и не знала, что у меня вышла книжка, и не подозревала, что я ею что-то зарабатываю! Приятный сюрприз! А издание «Образа человеческого» разошлось. В отчете от 8/III оставалось 52 экземпляра. Конечно, с 8 марта эти экземпляры тоже проданы, и у меня остается на память только 3 книги, спрятанные у меня.
А досадно, что я заупрямилась и не согласилась на издание моей второй книги «Все впереди». Была бы я сейчас богата. Рассказ «Все впереди» неважный, это правда. Но мысль его верная и незатасканная. Мысль, что для всех всегда все впереди. Даже слепой старик, и тот своими незрячими глазами смотрит не в свое прошлое, а вперед, в следующую жизнь, где для него несомненно, что он увидит то, что ему хочется видеть. В жизни всегда все впереди, потому что она всегда начало. Меняется, но не прекращается жизнь. Передается, но не уничтожается. Если это сознавать, то нельзя не чувствовать и не понимать бессмертия. Я поставила этот рассказ в начале книги, чтобы назвать книгу «Все впереди». Первая — образ человеческий, вторая — бессмертие этого человечества. Можно ли хотя дать намек на эту мысль такими незначительными рассказами? Конечно, нет. Ведь именно незначительное явнее всего бессмертно. Муха, цыпленок, галка — до чего всегда и везде бессмертны. Смена их поколений совершенно незаметна. Ни одной черты эти поколения не изменяют. Смерть над ними бессильна. Но у них ничего нет впереди, потому что нет сознания, нет духовной работы. У человека — то же бессмертие, но с сознательностью, с работой, со стремлением вперед. И поэтому перспектива безгранична. «Все впереди»! Ведь невозможно умереть, если смерти нет. А ведь ее нет!
…Надя мне вчера сказала: «Хоть бы ты писала детские рассказы, чем писать никому не нужные записки! Заработала бы!..»
30/III 1919
Федя вчера рассказал: вез он вчера дрова, и его воз сцепился с другим, чужим возом дров, так что несколько поленьев этих чужих дров рассыпались по снегу. Возчик стал ругаться. Федя поднял поленья и только хотел бросить их на место, как возчик выхватил их у него из рук и обругал Федю уже самым отборным способом.
«За что же вы на меня так сердитесь? — спросил Федя. — Я был виновником того, что дрова рассыпались, я же их и подобрал!» — «Знаем мы! — кричал мужик, — подтибрить хотел?» и т. д. Федя очень огорчился. «И отчего я так расстроился? — рассуждал он вчера, — оттого ли, что мне было жалко себя, что мне так несправедливо досталось, или мне жалко было возчика за его грубость, злость и несправедливость? Как ты думаешь?» — спросил он меня. Я сказала: «Я думаю, что нам беспрерывно и беспрестанно пришлось бы быть огорченными, если бы мы так близко к сердцу принимали грубость и злость других. И если ты раньше не огорчался, а тут огорчился, то только потому, что грубость и злость задели тебя». Федя промолчал. А я грубо и зло думаю и теперь, что Федя надеялся, что дух святой толстовства уже настолько изменил в нем человеческое свойство огорчаться, что в нем и другие уже не должны предполагать обиды, а вместо нее охотно допустят страдание за несовершенство человеческое. В Феде я в первый раз заметила эту черту, но в других толстовцах она проходит красной нитью. Чувство совершенно такое же, как у других, они объясняют совершенно иначе и делают из него ореол. У Феди робкая мечта: уж не достиг ли он такой высоты? Те подавляют собственной уверенностью, что несомненно достигли. Смирение паче гордости. Жаль, если Федя заражается. Он был среди них как белый голубь. Чистил свою душу по мере сил, но не любовался ею и не указывал другим: смотрите! Как хороша!
