готовила на нем буквально всё.
С Дотти и Поли, двумя худенькими художницами-блондинками из нашего района, мы встретились в баре «Лорелс». Бывали у нас Беа и Линн, ее новая девушка, а еще Филлис, которая хотела стать архитекторкой, но говорила об этом лишь опьянев, и, конечно же, Фелиция, моя сводная младшая сестренка, как я ее называла, – единственная, кроме меня, Черная женщина в компании. Вместе мы представляли собой разрозненную, эмоционально и социально независимую группу, у иных участниц которой пересекались еще какие-нибудь интересы. На периферии нашего кружка существовала еще более крупная группа нижнеманхэттенских лесбиянок, которая включала в себя других близких по духу приятельниц, собутыльниц, бывших любовниц, знакомых с виду и достаточно дружелюбных, но в целом не призываемых обычно, лишь только в экстренных случаях, когда все и так знали, что там такое стряслось.
Но о том, что мы обе Черные, мы с Фелицией говорили лишь друг с другом. Даже Мюриэл считала, что раз мы лесбиянки, то мы все аутсайдерши и равны в своем аутсайдерстве. «Мы все ниггерши», – говорила она, и меня это ужасно раздражало. Это был самообман, не основанный на фактах; в чём-то действительно так и было, но нюансы терялись на фоне тех многих вещей, судя по которым, всё обстояло совсем иначе.
Когда на нас с Мюриэл с хихиканьем пялились на улицах Вест-Виллидж и на рынке нижнего Ист-Сайда, невозможно было понять почему: потому что Черная женщина и белая женщина рядом или потому что мы лесбиянки. Когда это происходило, я отчасти соглашалась с Мюриэл. Но также я знала, что у нас с Фелицией на двоих общие борьба и сила, и нашим подругам они неведомы. Мы признавали это лишь в частном порядке, и это нас отличало, потому что существовал целый мир, закрытый от наших белых подруг – даже от Мюриэл, как бы мне ни хотелось с ней поделиться. Из-за того, что этот мир оставался для них закрытым, даже партнершам удавалось его легко игнорировать, не замечать, притворяться, будто его не существует, и верить в заблуждение о том, что меж нами вообще нет различий.
Но это различие было настоящим и важным, даже если остальные так не считали, иногда даже сама Фли, которой надоедало объяснять, почему она не ходит купаться без шапочки для плавания и не любит попадать под дождь.
Вот и между нами с Мюриэл вечно стояло это различие, которое означало, что я всегда буду отдельно, и, если мне станет от него больно, знать об этом буду только я одна. Я была Черной, а она нет, и разница между нами не имела никакого отношения к нашей любви или безумию внешнего мира. Со временем я поняла, что она окрашивала наше восприятие и заставляла иначе видеть наши общие кусочки мира – ведь я вынуждена была как-то справляться с этим различием вне наших отношений.
Оно и пролегло первым разделом, стало фактором, влиявшим на нас вне любви. Но я не вникала в скрытые значения, страшилась правды, к которой меня приведет это различие, боялась, что оно разлучит и нас с Мюриэл. Поэтому о нашем расовом различии я старалась думать пореже. Иногда я притворялась, будто соглашаюсь с Мюриэл, что на самом деле нас ничто не разделяет, что и ее, и остальных лесбиянок притесняют так же сильно, как любого Черного человека, и уж точно как любую Черную женщину.
Но когда я всё же задумывалась об этом, именно это меня не только отличало, но и защищало. Я знала, что, надень я юбку или будь гетеро, ничто не сделает меня нормальной в глазах украинских старушек, что загорали на ступеньках домов Седьмой улицы и показывали пальцами на нас с Мюриэл, пока мы шли мимо бок о бок. Одна из этих бабулек, что заправляла химчисткой через дорогу, однажды попыталась всучить Мюриэл поношенную шерстяную юбку. «За бесплатно, – настаивала она, вкладывая ее Мюриэл прямо в руки. – Без денег, за бесплатно. Надевать, красиво. Вам красиво, ноги показать чуть-чуть».
Я ходила в эту химчистку годами, вечно в брюках, и эта украинская старушка никогда не пыталась переодеть меня. Она знала, в чём разница, а Мюриэл – нет.
Отчего-то лично я знала, что эта разница станет оружием в моем арсенале, когда придет «время». Оно обязательно придет, так или иначе. «Время», когда мне придется защищаться в одиночку, хотя я не знала, когда или как это случится. Для нас с Фли силы социального зла не были теоретическими, удаленными, они не существовали в рамках бюрократии. Мы сталкивались с ними каждый день, даже одеваясь как гетеросексуальные женщины. Боль всегда поджидала за углом. И мое отличие научило меня это осознавать – из материнских уст. Зная об этом, я считала себя в безопасности, предупрежденной. Но надо было еще понять, что просто знать – недостаточно.
Если спросить любую женщину в нашей компании, каждая сказала бы, что мы все в чём-то правы, – и каждая принимала это как должное. Но природа такой правоты, которая принадлежит всем без исключения, не называлась. Это был лишь еще один способ молча избежать необходимости исследовать то, какие позиции мы занимаем внутри нашей маленькой группки лесбиянок, столь зависящих друг от друга в плане поддержки. Мы слишком боялись, что эти отличия окажутся несовместимы, так как у нас не было инструментов с ними разобраться. Наша индивидуальность была бесценна для каждой из нас, но так же дорога была нам и наша общность, и другие аутсайдерши, с которыми мы делили более социальные аспекты своего одиночества.
Быть лесбиянками без заданных ролей – вот какое отличие мы позволяли себе видеть, и ему же позволяли себя связывать. Мы не принадлежали другому миру и хотели верить, что именно поэтому мы по определению свободны от проблем того, другого, мира – капитализма, алчности, расизма, классизма и так далее. На деле было не так. Но мы продолжали ходить друг к другу в гости, есть вместе и в целом делить друг с другом жизнь и ресурсы, как и раньше.
Однажды, возвращаясь вечером с работы, я на улице Хаустон встретила Никки и Джоан и тут же пригласила их на ужин. У меня в кармане было всего полтора доллара, а еды дома не имелось. Мы зашли на рынок на Первой авеню, купили фунт экстратонких спагетти, свежей петрушки, килограмм куриных сердец и упаковку сухого молока. Оставшиеся семьдесят пять центов я потратила на букет нарциссов, и мы все отлично поужинали, хотя уже и не припомню, что такое мы праздновали – а мы вечно что-то праздновали: новую
