тут, безо всякого предупреждения, Рея зарыдала. Она громко всхлипывала над нами, как будто от увиденного у нее разбилось сердце. Так она проплакала над нами не меньше двух минут, пока мы обе просто лежали, обнявшись, с закрытыми глазами. Больше ничего нельзя было сделать – мне казалось, что я сильно смущу Рею, если вдруг вынырну из-под деяла и спрошу: «Эй, ну что такое?» Кроме того, мне казалось, что я опознала причину ее слез. Наше очевидное счастье в нашей «неправильной» любви было столь заметно на фоне ее очевидного несчастья в ее «правильной», что единственным ответом на эту вселенскую несправедливость были только слезы.
Наконец Рея развернулась и помчалась к себе в комнату, хлопнув дверью. Мы слышали ее рыдания, пока не уснули.
Я никогда не обсуждала с Реей ту ночь и не спрашивала, чем были вызваны те слезы – ее одиночеством или радостью, которую мы с Мюриэл находили друг в друге. Возможно, если бы обсудила, наши жизни сложились бы совсем иначе. Через неделю Рея уехала из Нью-Йорка, и мы не виделись много лет.
Гораздо позже мне открылась настоящая причина ее отъезда, из-за которой она отправилась на новую работу в Чикаго, причем по тем временам довольно поспешно. Приезжая шишка из прогрессивных кругов как-то вечером явилась к нам в квартиру, когда я была дома. В штаб в Нью-Джерси она вернулась с шокирующим отчетом: Рея делит квартиру с лесбиянкой, да еще и Черной. Другими словами, Рею отвергли за связь со мной. В 1955 году приличный человек прогрессивных взглядов не мог водить такую дурную компанию. Я стала позором.
Я всего этого не понимала, полностью погрузившись в наше с Мюриэл существование. Знала лишь, что Рея всё больше и больше чем-то тяготится, кульминацией чего и стала сцена у дивана. Но решение оставалось за ней: избавиться от меня или отказаться от работы. Рея любила меня, ценила нашу дружбу, но работа была для нее важнее, и ей надо было защищать себя. Ее последний роман стал прекрасным прикрытием. Вместо того, чтобы попросить меня переехать или рассказать мне о происходящем, она решила отдать мне квартиру и уехать в Чикаго.
Мой Самый Последний Детский Кошмар
Дом матери
5 июля 1954 года
Демоны с кожей цвета масличного ореха, длинными белыми волосами и прекрасными дьявольскими глазами простирают свои руки шире завтрашнего дня через дверной проход из комнаты, откуда я выбегаю в поисках выхода и кричу, визжу, но перестать бежать не могу. Если я столкнусь с длинными руками, застящими мне путь, то умру от удара током. На бегу я принимаюсь в отчаянье вопить: «Отче наш, сущий на небесах…» – и руки начинают растворяться и капать на стены, проплывать между мной и дверью.
Я прохожу в другую комнату родительского дома – их спальню, комнату, в которой сейчас сплю. Там темно и тихо. На бюро лежит арбуз в форме яйца. Я поднимаю его, и он падает на линолеум. Разбивается пополам, и в сердцевинке его обнаруживается огромный кусок бирюзы, он светится. Я вижу в нем обещание подмоги, что идет ко мне.
Рея спит, я всё еще в большой кровати родителей. Она в страшной опасности. Я должна спасти ее от великого, безымянного зла, что находится у нас в доме, которое оставили демоны с кожей цвета масличного ореха. Я беру ее за руку. Она белая, молочная в полутьме.
И тут я внезапно понимаю, что в этом доме детства меня больше не ждут. Всё здесь ко мне враждебно. Двери не открываются. Стекло трескается от прикосновения. Даже ящики бюро скрипят и застревают на полпути, когда я пытаюсь их закрыть. Лампочки гаснут, когда я щелкаю выключателем. Консервный нож не поворачивается, электровенчик таинственным образом заедает.
Это больше не мой дом, он лишь в прошлом.
Как только я это понимаю, я свободна уйти и взять Рею с собой.
В марте я устроилась в детское отделение Нью-Йоркской публичной библиотеки и была абсолютно счастлива. Снова зарабатывать деньги стало огромным облегчением, но я еще и любила библиотеки и книги – заниматься делом, которое мне так нравилось, казалось большим удовольствием. Мы с Мюриэл виделись как можно чаще и обсуждали, как бы ей снова переехать в Нью-Йорк.
Оживляясь, Мюриэл, с ее растрепанными темными волосами и круглой монашеской стрижкой, напоминала мне слегка поникшую хризантему. Она без устали говорила о своей «болезни» предыдущих лет, и о том, каково жить с шизофренией. Я слушала, но мне недоставало опыта, чтобы понять: любя, она пыталась так меня предупредить.
В те редкие моменты, когда мы вместе курили траву, она делалась наиболее красноречивой, а я – наиболее восприимчивой.
– Лечение электрошоком – это как маленькая смерть, – сказала Мюриэл, потянувшись через меня за пепельницей. – Они вломились ко мне в голову, как воры с законным ордером, и ограбили меня, забрали что-то бесценное, и кажется, будто его не вернуть.
Иногда она злилась, а иногда была удивительно безразличной, но так или иначе руки мои во время этих бесед томились желанием обнять. Воспоминания у нее тоже пропали, сказала мне Мюриэл, и потому Сюзи, ее бывшая нью-йоркская возлюбленная, стала единственной хранительницей того кусочка прошлого.
Был день равноденствия, и мы лежали и курили в кровати, в равномерности весны, с летом за углом.
– Хоть чем-то это помогло? – спросила я.
– Ну, до электрошока я чувствовала, будто страшная депрессия накрывает меня словно огромной корзиной, но где-то внутри, в самой сердцевине всего, был крохотный мерцающий огонек, я знала, что он есть, и он помогал мне освещать хаос.
Она содрогнулась и какое-то время лежала без движения, закусив бледные губы.
– Но за что я никогда не прощу врачей – так это за то, что после электрошока корзина лишь слегка приподнялась, понимаешь? А огонек затух, и оно того точно не стоило. Я не хотела обменивать огонек на обычный свет снаружи, как бы безумно это ни звучало.
Я очень расстроилась. И единственным ответом, с которым нашлась, стали объятия. Я поклялась себе, что никогда не позволю этому случиться с ней вновь. Сделаю всё, чтобы защитить Мюриэл.
В ту ночь, лежа в передней комнате на кровати Реи, Мюриэл предупредила:
– Если я уволюсь с работы в Стэмфорде, чтобы переехать сюда, я не знаю, смогу ли найти новую. Я не могу попросить меня нанять, не могу рисковать услышать отказ. Не знаю почему, но вынести этого не смогу. Меня это сломает.
Только что пройдя кошмар трудоустройства, я
