Остановимся. Человек, умеющий читать «тайнопись» русской критики, увидит в этом безукоризненном абзаце чуть заметные, но не случайные знаки отчуждения: и «входит в моду», и «нет надобности говорить», и «восторг публики». При первом беглом отклике на появление «Губернских очерков» год назад Чернышевский и вовсе не скрывал своей неприязни: он говорил о том, что в данном случае литературное качество ему неважно (то есть, он качества не видит. — Л.А.), что все дело в правде обнародованных фактов (а вовсе не в позиции автора. — Л.A.), наконец, что следует признать успех г. Щедрина в глазах публики (но не в глазах самого Чернышевского. — Л.А.).
Надо отдать должное первому критику «Современника»: он умеет пересматривать свои оценки под давлением читателей. Читатели заставляют его пересмотреть оценку «Губернских очерков», и с их выходом в январе 1857 года отдельным изданием Чернышевский посвящает Щедрину огромную статью.
Он и здесь не скрывает, что его привел к Щедрину «общий интерес», что дело тут не в «литературе», а в «правде» и что его интересуют «Губернские очерки» не сами по себе, а как повод для провозглашения правды. Воззрений Щедрина Чернышевский касаться не хочет; кроме «беспощадности», он в его воззрениях ничего не видит, что же касается литературных достоинств, то… пусть о них судят другие.
Примем в расчет ряд обстоятельств. Во–первых, Щедрин 1857 года — это еще не Щедрин 1863–го или, тем более, 1883–го. «Либеральные иллюзии…» Кроме того, в 1857 году Щедрин — не автор «Современника», он автор «Русского вестника»; надо учитывать журнальные амбиции, не в безвоздушном же пространстве печатаются критики. И все–таки Чернышевский — не тот человек, чтобы сказать хоть слово противно глубинному своему чувству. Что же он чувствует в Щедрине? Жесткую, исчерпывающую последовательность, как бы не оставляющую тайн? По убеждениям Чернышевского, тайн вроде бы и не нужно, так что пафос великого критика должен бы, кажется, быть родствен пафосу великого сатирика. Однако Чернышевский чует отсутствие какой–то «тайны», чистым чутьем чувствует, которым он в высшей степени наделен как критик в дополнение, а может, и в противовес к стальной последовательности воззрений.
Теперь, имея все это в виду, прочтем внимательно пассаж, которым заканчивает Чернышевский «Заметки о журналах» в апрельском номере «Собеседника» за 1857 год:
«…Поярков по своему направлению…сходен с рассказами г. Щедрина, но это не подражание „Губернским очеркам“, — напротив, г. Печерский обладает талантом, более значительным, нежели г. Щедрин, и по справедливости должен быть причислен к даровитейшим нашим рассказчикам…»
Чернышевский, пожалуй, неаккуратно формулирует насчет таланта. «Менее талантливому» Щедрину он все–таки посвящает сорок страниц, «более талантливому» Печерскому — полстраницы. Но Чернышевский верно чувствует: в Щедрине нет «чего–то», что есть в Печерском:
«…Его „Семейство Красильниковых“ (так! — Л.А.) произвело сильное впечатление своими чисто литературными достоинствами, независимо от направления. В „Пояркове“ талант его обнаружился не менее замечательным образом. По художественному достоинству этот рассказ останется одним из лучших произведений нашей литературы за настоящий год. Людей, которые могут писать очень дельные и благородные рассказы, довольно много; людей, которые могут писать произведения, отличающиеся чисто литературными достоинствами, тоже довольно много. Но таких, которые бы соединяли значительный литературный талант с таким знанием дела и с таким энергическим направлением, как г. Печерский, очень мало…»
Арифметика? «Дельно» плюс «талантливо»… От сути того, что он видит в Печерском, Чернышевский несколько уходит. Под конец пафос уже почти организационный:
«…Надобно жалеть о том, что он пять или шесть лет молчал, напечатав своих „Красильниковых“. Если он опять вздумает поступить так же после „Пояркова“, на нем будет тяжелая вина, которой не простит ему никто из его почитателей, — он должен писать. Содержание же „Пояркова“, — итожит Чернышевский, — мы не рассказываем, предполагая, что каждому из читателей уже известен этот превосходный очерк служебных дел и скитского быта».
Знаменательный отзыв. «Содержание» все–таки обойдено. То ли не по душе оно Чернышевскому, то ли на «потом» оставляет: пусть–де автор дальше пишет, а мы посмотрим…
Дальше Мельников пишет рассказ «Дедушка Поликарп».
Дедушка. Древний, ветхий. В отличие от бывшего станового Пояркова — коренной крестьянин. И разговор у него с барином — рассказчиком — соответствующий. Что барин ни скажи, дедушка поддакивает да благодарит, а за поддакиванием свое гнет, да такое, что беседа его с барином — как общение слепого с глухим — слои не соприкасаются.
Барин мужику ферму велит завести, корову казенную во двор приводит, а мужик в ножки барину падает — норовит от хорошей коровы отбояриться, держать же хочет — свою, плохую. Что за дурь?! А за хорошей — уходу больше, да и спросу больше; за хорошей начальство с надзорами наезжать начнет, на одних угощениях разоришься… Так и идет общение на двух уровнях. Как два лесных пожара: один светло горит поверху, а другой дымится по корням и павшим сучьям. «По плантам» одно выходит, по жизни — другое, а вроде и спору нет: «вестимо, родименький», «правда, кормилец», «дай бог здоровья господам начальникам», — а под этим–то бог знает что: земля качается, статистика по швам ползет. Двойной счет, двойной свет, сдвоенная, двоящаяся реальность.
Впрочем, начальники–мздоимцы, воры законные — выведены в рассказе на первый план неколеблющейся рукой.
И вот результат: впервые, кажется, у Мельникова — застревает рассказ при печати.
Из дневника чиновника Министерства внутренних дел А.И.Артемьева. 10 мая 1857 года: «…Статью Мельникова „Дядя Поликарп“ „Русский вестник“ не печатает не по причине цензурных затруднений, а потому, что статья направлена против раскола. А статьи Щедрина „Старец“, „Мавра Кузьмовна“ — разве не такие же? Конечно, если судить либерально, то ни одной статьи подобной поместить нельзя: мы пишем против раскольников, а им не позволяется возражать…»
Артемьев кое–что путает. Во–первых, не «дядя», а «дедушка». Во–вторых, против раскола в «Дедушке Поликарпе» — ни полслова; «против раскола» был — «Поярков». Но атмосфера уловлена. Уловлено связанное, двусмысленное положение либеральной интеллигенции в вопросе о раскольниках. Уловлено своеобразное соревнование–соперничество Щедрина и Печерского на этой почве. Уловлен, наконец, контраст позиций того и другого.
