За участие в беспорядках в Риге был арестован и под конвоем перевезен в Трубецкой бастион Петропавловской крепости Максим Горький.
Райнис написал стихотворение «Дети тьмы». Алексей Максимович озаглавил рожденную в сумраке камеры рукопись «Дети солнца». Как знать, не вспомнил ли он в ту минуту солнечного латышского поэта?
Блики событий. Случайные дагерротипы, на которых остановлены фрагменты и фазы непостижимого страшного бега. Куда? Зачем?
Сжигая в топках тысячи пудов угля, пересекает Индийский океан бронированная армада. Священники в белых ризах служат всенощную. Храпит на клеенчатом диване в дежурной комнате Н-ского участка квартальный. Хоругвеносец торжественно шествует на Иордань в Светлый день. Сверкает лед под солнечной синевой. Молодец в одном нательном кресте сигает в прорубь. Пар идет от малиново-ошпаренного тела. И вдруг рядом всплывает что-то скользкое, страшное, бревна спокойнее, льда холоднее. Блины с икрой на масленицу. На ярмарке гармошки разливаются и все, что душе угодно: горячая ветчина, белужина малосольная, кишки бараньи с кашей — огонь! После конфирмации приговора прокурор приближается к одиночке смертника.
Мелькает калейдоскоп, кружится. И вдруг, как молния, его простегнет неожиданное известие! Как будто на стремительный стержень нанижутся случайные крохотные картинки и властительная обнаружится между ними связь.
Холера поползла по весне с южной Волги, с черноморских портов. Горят родовые усадьбы.
Волнения во флотском экипаже.
Голодный бунт в Тверской губернии.
Новая система штрафов…
В газетной хронике это — крупно ли, мелко ли набрано — бабочки-однодневки. Но где-то ведь все суммируется, раскладывается по полочкам, приводится в систему. Может, в низких цехах из уныло-бордового кирпича, где мелькает прогорклое пламя вагранок и в изложницах стынет закатное солнце металла? В темной батрацкой за тепловато-кислой брагой, под шорох и хруст тараканов? На улицах, когда топчут толпу вонючие сытые кони? Или в жуткой тишине конспиративной квартиры, где курсистка-бестужевка деловито начиняет взрывчаткой круглые «апельсины» и шестигранные «македонки»?
Очевидно, везде.
Нет непричастных к неумолимому этому счету. От него не укрыться на фондовой бирже, в галантерейном магазине «Кнопа», обитых бархатом отдельных кабинетах «Медведя» и «Доминика», Зимнем дворце и Царском Селе, Петергофе, царицыной Александрии и таганском трактире.
«Так не останется, так оставаться не может!» Ощущения этого не заглушить ни шампанским, ни водкой, ни блеском фейерверков, ни дальним отзвуком артиллерийской канонады. Вся Россия, не исключая августейшую чету и временщика, томительно ждет перемен. Разумеется, каждому они представляются по-своему, но в том, что «так не останется», не сомневается никто.
— Конституция или революция, — сказал Сергей Юльевич Витте.
— Время наступать, — решил барон Мейендорф.
«Вооруженное восстание», — провозгласил Третий съезд РСДРП.
И эти слова стали решающими.
— Революция — вот высшая справедливость! — воскликнул Райнис на митинге народных учителей. — К новому солнцу, борцы за свободное царство Труда!
Лифляндский ландмаршал и шагу теперь не мог ступить без охраны. Когда ему надо было ехать в Ригу, то вдоль девятиверстной дороги от родового имения до станционной платформы расставляли гайдуков и егерей. Встречая окруженную конным эскортом карету, они по-ефрейторски делали ружьями на караул. Охранительным мерам, таким образом, придавались черты парадной церемонии. Это и впрямь было зрелище для окрестных батраков. Едва ли владетельных князей средневековой Европы сопровождали столь внушительные кавалькады.
Потрясясь около часу в просторной, экономно подлатанной берлине, барон, опираясь на рослого гайдука, ставил ногу на откидную ступеньку и, пугливо стрельнув глазами по сторонам, с надменным видом покидал экипаж. Оглянувшись в последний раз на раздолбленную булыжную стезю, окаймленную старыми вязами, он вместе с четырьмя вооруженными охранниками садился в вагон в полной уверенности, что в Риге его встретят усиленные наряды полиции.
На сей раз путь предстоял особенно долгий. Решив наступать, губернский предводитель собрался в Санкт-Петербург. Пришлось взять с собой еще и камердинера, на попечении которого находился окованный железом сундук с расшитым листьями придворным мундиром и всеми подобающими аксессуарами: шпагой, орденскими лентами, треуголкой с плюмажем. Жаль, что он не может выйти во всем блеске уже на городском вокзале, где у петербургского поезда назначены торжественные проводы. А впрочем, черт с ним. Губернатор все равно не придет.
Барон как в воду глядел. После январских событий Пашков сделался скрытным и нелюдимым. Редко подходил к телефонному аппарату, почти никого не принимал и по целым дням не вылезал из своего нового кабинета, который разместили в дальних покоях у самой Свинцовой башни. Он и раньше по возможности уклонялся от встреч с именитым бароном, а теперь и вовсе перестал с ним видеться. Вот уже три месяца оба сановника лишь переписывались друг с другом, что не мешало их доверенным лицам — новому чиновнику особых поручений и секретарю ландмаршала — поддерживать весьма тесный контакт. И вообще последнее время акции барона пошли в гору. Тайный союз с Юнием Сергеевичем Волковым выдвинул его на первое место среди самых влиятельных людей губернии.
Не случайно жандармский полковник счел необходимым лично прибыть на вокзал. Вместе с городским головой, полицмейстером и вице-губернатором он ожидал барона у спального люкса санкт-петербургского поезда.
Приветливо поздоровавшись, они рука об руку прошлись вдоль состава. Дежурные жандармы и обер-кондукторы взяли под козырек.
— Прошу кланяться от меня Петру Николаевичу Дурново, — давал последние напутствия полковник. — Вам он тоже полезен может оказаться. Он в фаворе. В министры прочат.
— Да-да, я слышал, — рассеянно отвечал Мейендорф. — И вообще мы знакомы. Он, кажется, в тесной дружбе с графом фон Брюгеном? — Он выжидательно замолк. — Надеюсь в личной беседе с государем упомянуть и о ваших заслугах, полковник. Одного литератора, которому угодно разыгрывать из себя босяка, вы спеленали по всем правилам. Решительно и быстро.
— Благодарю, барон, — понял намек Волков. — Даст бог, выдворим из пределов губернии и другого. Но вообще-то хвастать особенно нечем. Забастовки почти полностью парализовали город. С конца февраля у нас закрыто не менее пятидесяти заводов и фабрик. По самым скромным подсчетам, это тридцать — тридцать пять тысяч рабочих. Рано нам об успехах трубить. Впору о подмоге просить.
