восстановится.
Как обычно спрос рождает предложение. Тут — добровольное. Растет, ширится порода тех, кто подготовлен уже к зависимости. Кто своей интеллигентностью, своими комплексами, своей неспособностью разгадать дьявольские хитрости. А кто — вообще привычкой жить в условиях молчаливого рабовладельческого витка истории».
Гена Шпаликов — поэт шестидесятых годов.
Шпаликов Геннадий Иванович (1937–1974) — сценарист и поэт. По его сценариям поставлены фильмы «Мне двадцать лет» (1963, реж. М. М. Хуциев), «Я шагаю по Москве» (1964, реж. Г. Н. Данелия), «Я родом из детства» (1965, реж. В. Т. Туров), «Долгая счастливая жизнь» (1966, реж. Г. И. Шпаликов), «Ты и я» (1970, реж. Л. Е. Шепитько), «Пой песню, поэт» (1972, реж. С. П. Уру севский).
«Не хочу быть рабом! Не могу, не могу быть рабом!..» — в «Огоньке»-90 (с. 18) добавлено: «Далее нецензурно».
В набросках: «Шпаликов повесился. Это была его песня:
Бывает все на свете хорошо,
В чем дело сразу не поймешь…
Были у него такие стихи:
Я никогда не ездил на слоне
И не решал громадные задачи.
Страна не пожалеет обо мне
Но обо мне товарищи заплачут.
[По нашему времени — до непонятности жизнелюбивый ренессансный человек] [18]» (ОРК ГТБ. Ф. 18. Л. 56–57).
«В 1956 году во ВГИКе появился студент, сразу же очаровавший всех — и преподавателей, и соучеников. Он был очень юн и незадолго до института закончил Суворовское училище. Он был всем приятен и мил обаянием, „суворовской“ подтянутостью, доброжелательностью и явной талантливостью. <…> И казалось, что он не просто ходит по институту, а словно все время взбегает вверх по лестницам. <…> Он был человеком Москвы, московских улиц, ему нравились незатейливые, случайные, уличные отношения, он видел и слышал в них время. Образы возникали из простоты, очарование их было в „шпаликовской“ неожиданности, смещении обычного. Он видел то, чего не видели другие. Нет, видели, но не придавали этому художественного, вернее, кинематографического значения. Самолет, который провозят ночью по Садовому кольцу. Баржа, тянущаяся по Москве-реке. Первый снег в городе…» (Габрилович, Финн. Долгая счастливая жизнь. С. 5, 7).
Вся мощь государственной машины во главе с Хрущевым обрушилась на Поэта и оказалась бессильной перед ним.
В «Огоньке»-90 (с. 18):
«Вся мощь государственной машины обрушилась на поэта, по годам уже старого (правда, такой поэт выше возраста), аполитичного (правда, такой поэт выше политики), непонятного народу (правда, такой поэт выше способности всего народа его понять) — государство во главе с Хрущевым обрушило всю свою силу на него — и все! это! рухнуло перед ним! бессильной перед ним. <…> Сейчас не упомянуть Пастернака, если речь идет о поэзии, просто неприлично. И непатриотично».
«Публикация романа за рубежом, присуждение в 1958 г. Нобелевской пр. вызвали политический скандал, инспирированный Отделом культуры ЦК КПСС, — Пастернака исключили из Союза писателей СССР, в печати была организована травля писателя от имени литературной и советской общественности, требовавшей его высылки из страны. Пастернак вынужден был отказаться от премии и подписать „покаянное“ письмо. Все эти обстоятельства ускорили его кончину» (Пастернак Е. В., Пастернак Е. Б. Пастернак. С. 549).
Скандал стал одним из постыднейших инцидентов хрущевской оттепели. По стране прокатилась волна топорно организованного «народного возмущения». Фраза «я романа не читал, но Пастернака осуждаю» стала крылатой, означающей предвзятое мнение. В числе грубых оскорблений, адресованных Пастернаку, — выражение Н. С. Хрущева «свинья не гадит, там, где ест».
Это знаменитое «лягушка на болоте», как выразился кто-то из простых рабочих словами какого-то из простых журналистов.
В «Литературной газете» (1958. 1 нояб. (№ 131)) появилась целая полоса «Гнев и возмущение. Советские люди осуждают действия Пастернака» с заметкой некоего Филиппа Васильцева, «машиниста экскаватора из Сталинграда», «Лягушка в болоте»: «Газеты пишут про какого-то Пастернака. Будто бы есть такой писатель. Ничего я о нем до сих пор не знал, никогда его книг не читал. <…> Допустим, лягушка недовольна и еще квакает. А мне, строителю, слушать ее некогда. Мы делом заняты. Нет, я не читал Пастернака. Но знаю: в литературе без лягушек лучше».
В 1989 году Нобелевский диплом и медаль Бориса Пастернака были переданы его сыну, Евгению Борисовичу Пастернаку (1923–2012).
Другой поэт, женщина, прибившаяся к родине. Уничтожила себя сама. <…> Цветаева.
Вариант «Огонька»-90 (с. 18): «Уничтожила себя сама. Ничего не имела против Родины своей. А пятно этой гибели осталось на Родине…»
Цветаева Марина Ивановна (1892–1941) — поэт.
И война первых месяцев — с марсианами, в расчете на то, что гусеницы их танков поскользнутся на нашей крови.
Из воспоминаний Н. Н. Никулина: «…зрелище Погостья зимой 1942 года было единственным в своем роде! <…> Трупами был забит не только переезд, они валялись повсюду. <…>
Штабеля трупов у железной дороги выглядели как заснеженные холмы, и были видны лишь тела, лежащие сверху. Позже, весной, когда снег стаял, открылось все, что было внизу. У самой земли лежали убитые в летнем обмундировании — в гимнастерках и ботинках. Это были жертвы осенних боев 1941 года. На них рядами громоздились морские пехотинцы в бушлатах и широких черных брюках („клешах“). Выше — сибиряки в полушубках и валенках, шедшие в атаку в январе-феврале сорок второго. Еще выше — политбойцы в ватниках и тряпичных шапках (такие шапки давали в блокадном Ленинграде). На них — тела в шинелях, маскхалатах с касками на головах и без них… Страшная диаграмма наших „успехов“!» (Никулин. С. 61–62).
Из воспоминаний Ю. М. Лотмана: «К нам зашел покурить командир одной из пушченок (противотанковых пушек — „сорокопяток“) лихой красавец-грузин… <…> Сообщив, сколько выстрелов он делает в минуту, он добавил: „Семь танков сожгу, прежде, чем меня раздавят!“ (формула эта звучала не ернически, а естественно — мы все так просчитывали). В ту же ночь я его снова встретил. Он был грязен, в разорванной гимнастерке пушки рядом не было. „Понимаешь, Юрка (мы уже были на ты и по именам), — не сказал, а буквально прорыдал он, — не берут. Я восемь раз попал в танк, а ему — сменим лексику — хоть бы хны“. Орудие его было раздавлено» (Лотман. С. 14–15).
Какая-то полевая кухня вылила прямо на поле гороховый суп с молоденькой картошкой. Мы тянули его прямо с травы пока не доставал автоматный огонь.
В «Огоньке»-90 (с. 10):
«На бегу слизывали с травы вылитый полевой кухней гороховый суп с запахом крови. Долго было не забыть этот запах».
Из воспоминаний Н. Н. Никулина:
«В другой раз мы маршировали по дороге, и вдруг впереди перевернуло снарядом кухню. Гречневая кашица вылилась на снег. Моментально, не
