Клеопатра: Жизнь. Больше чем биография - Стейси Шифф

лагере Антония обстановка накалилась задолго до развода. Несмотря на все утверждения о том, что римлянин благородных кровей ползает у ее ног, в это время вообще не слышно нежных перезвонов серебристого голоса Клеопатры. Мнений насчет смутно вырисовывающегося на горизонте конфликта не меньше, чем советчиков у Антония. По множеству причин, большая часть которых связана с юридической стороной вопроса, некоторые друзья продолжают видеть в Клеопатре обузу. Военный лагерь – не место для женщины. Она отвлекает полководца. Она не должна участвовать в военном совете, так как не командует войсками. Антоний не может войти в Рим вместе с иностранкой, и не нужно ему было столько времени ждать. Он растратил свое преимущество из-за египтянки. Критика подействовала на нее не лучшим образом. Соратники Антония в Риме отправили в Афины его друга Геминия, чтобы умолять его вернуться и защищаться от Октавиана дома. Как можно позволить противнику беспрепятственно отстранить себя от власти и признать врагом отечества, покоренным иностранкой? Геминия неспроста выбрали для подобной деликатной миссии – у него был опыт такой безрассудной и ненужной любви. Клеопатра подозревает, что это все дело рук Октавии, и обращается с Геминием соответственно. Не дает ему приближаться к Антонию. За столом сажает среди самых незначительных гостей. Обрушивает на него потоки сарказма. Геминий все сносит молча, терпеливо ожидая встречи с Марком Антонием. Клеопатра в разгар шумного пира требует объяснить, зачем он приехал. Он отвечает, что об этом «следует говорить на трезвую голову, но одно он знает наверное, пьяный не хуже, чем трезвый: все пойдет на лад, если Клеопатра вернется в Египет» [41]. Антоний свирепеет. Клеопатра реагирует более жестко. Спасибо, говорит она, что ответил честно и даже без пытки. Через несколько дней он бежит в Рим, к Октавиану.

Приближенным Клеопатры тоже не удается наладить контакт с римлянами, которые уже сверх меры пресытились «шутовством и пьяным разгулом» египтян [42]. По непонятным причинам Планк, танцующая рыбка бурных александрийских застолий, тоже бежит в Рим. Возможно, его дезертирство не имеет ничего общего ни с Клеопатрой, ни с ее обществом. Прирожденный лакей, Планк всегда идет по пути наименьшего сопротивления. Он предает так же умело, как кланяется и шаркает ножкой. «Словно по болезненному влечению к предательству» [43], – позже скажет о нем историк. Это, однако, человек с безошибочным политическим чутьем. Что-то несомненно его насторожило, заставило сомневаться, что Антоний, несмотря на превосходство в силе, влиянии и опыте, сможет одолеть Октавиана. А ведь Планк числится среди ближайших советников Антония, одно время он заведовал всей его перепиской и знает его секреты. Он бежит к Октавиану с подробными отчетами о массажах ног, роскошных пирах и заносчивых царицах, а также с информацией о завещании Антония, которое он видел своими глазами [44]. Октавиан тут же добывает документ у весталок, где он вообще-то должен быть в полной неприкосновенности. Там он находит (или заявляет, что нашел) кое-что скандальное и зачитывает особенно интересные места в сенате. Большинство сенаторов не хотят участвовать в подобном правонарушении. Завещание человека должно оглашаться после смерти, незаконно вскрывать его до того. Ропот умолкает, когда Октавиан доходит до самого чудовищного распоряжения. Даже в случае его смерти в Риме Антоний завещает, чтобы тело «пронесли в погребальном шествии через Форум, а затем отправили в Александрию, к Клеопатре» [110] [45].

Оригинал или фальшивка, но этот пункт вызывает взрыв, так усердно и любовно подготавливаемый Октавианом. Во время январского переворота он пообещал представить в сенате документальное свидетельство против Антония. Вот оно. Внезапно рассказы об афинских чрезмерностях, о раболепии Антония перед Клеопатрой, все невозможные, непристойные слухи, которым никто особо не верил, стали казаться заслуживающими доверия. В мире, помешанном на риторике, подобие реальности побивает реальность. У Октавиана в распоряжении множество золотых жил. Одни только бесчинства Востока – этой дурманной, неумеренной, нелогичной стихии – чего стоят. Как и его царица, Египет обольстителен и сластолюбив: сегодняшние ассоциации между Востоком и сексом уже в I веке до н. э. имеют «длинную бороду» [46]. А Африка – образец морального упадка. Отсюда недалеко и до превращения Антония с его дарениями в тронувшегося рассудком от чрезмерной власти, распутного восточного деспота: снова эти диадемы и золотые статуи – атрибуты царской власти – нервируют римлян даже больше, чем нервировало само самовластие, более мягкую версию которого они терпели как минимум десять лет. На взгляд Октавиана, Антоний безнадежно испорчен восточным бездельем и неримской роскошью – как, пожалуй, и Цезарь с Александром до него. Октавиан скоро обнаружит, что Египет сокровищами приносит своему покорителю одновременно и блаженство, и смущение. Словно громадный трастовый фонд, он вынуждает человека верить в собственную божественность.

Октавиан выжимает максимум из романа Антония и Клеопатры. Царица дает ему возможность вдохнуть новую жизнь в старую метафору: аллергия на могущественную женщину в Риме сильнее, чем даже на монархию или на порочный Восток. И не важно, действительно ли Клеопатра контролирует Антония – но она однозначно позволяет Октавиану контролировать «информационное пространство». У него в руках целый арсенал гневных тирад Цицерона в адрес Фульвии, этой алчной, безнравственной ведьмы. Усердный, как всегда, Октавиан совершенствует их. После его мастерской обработки египетский роман разрастается до слепой, ничего на своем пути не щадящей страсти. Антоний был словно околдован этой женщиной [47]. Веллей Патеркул, писавший ближе всего по времени к событиям, дает нам официальную версию, очищенную до причины и следствия. «Между тем продолжал разгораться пожар любви к Клеопатре, – говорит историк, упоминая пороки, которым поддался римлянин на Востоке, – и он принял решение начать войну с родиной» [48]. Из-за Клеопатры Антоний не столько развратился, сколько «разжалобился и по-бабьи растрогался» [49]. В редакции Октавиана она деспот, а он раб – эта картинка радикально отличается от той, которую Антоний транслировал еще несколько месяцев назад. И даже признавая некоторую сомнительность разоблачений, все хроникеры поддерживают генеральную линию. В плену любви к Клеопатре Антоний забыл о чести и отдался во власть женщины, не будучи хозяином своему рассудку [50]. Идея настолько стара, что уже почти превратилась в миф, и Октавиан охотно его использует. Антоний провозглашает себя потомком Геркулеса. Октавиан напоминает всем, что Геркулес три года, безоружный и безвольный, был рабом у богатой азиатской царицы Омфалы. Это известный в искусстве сюжет: она отобрала у него львиную шкуру и палицу и стоит, накинув шкуру себе на плечи, а он сидит около нее с прялкой.

К своим разоблачениям Октавиан добавляет креатива. В конце концов, ему нужно объединить голодную страну, обескровленную почти двадцатью годами гражданских войн.