— «Старые годы» — оглядка на прошлое, на которое мы доселе боялись оглядываться, потому что не совсем прошло для нас…
Этой фразой повесть о делах минувших возвращена в контекст дел нынешних. Репутация обличителя подкреплена. «Современник» продолжает держать Мельникова в числе своих безусловных сторонников.
Меж тем и в «Современнике» не все просто.
Некрасов — Тургеневу, 27 июля 1857 года (то самое письмо, где «Чернышевский, малый дельный и полезный… наложил на журнал печать однообразия» и где, «набивая журнал повестями о взятках, можно… огадить его для публики»):
«В литературе движение самое слабое… Гений эпохи — Щедрин — туповатый, грубый и страшно зазнавшийся господин. (Очень скоро Некрасов скорректирует оценки. — Л.А.) Публика в нем видит нечто повыше Гоголя! Противно раскрывать журналы — все доносы на квартальных да исправников — однообразно и бездарно! В „Русском вестнике“, впрочем, появилась большая повесть Печерского „Старые годы“, — тоже таланта не много, но интерес сильный и смелость небывалая… (Далее Некрасов излагает сюжет, сравнивая разгульного героя повести с Разиным. — Л.А.) Разница та, что Стеньку преследовали, а этот… достиг „степеней известных“. Если б у автора побольше таланта — вышла бы „вальтер–скоттовская вещь…“»
В очередной, шестой, давыдовский сборник «Для легкого чтения» Некрасов вставляет «Пояркова». Журнал его рекламирует. Мельников уже почти втянут в кружок «Современника». Некоторые члены кружка ревнуют и ропщут. Писемский жалуется Островскому в Москву, что «Давыдов дал, говорят, Печерскому 2500 рублей за его рассказы», Лев Толстой в это же время не без яду докладывает Тургеневу в Париж, что Некрасов и Панаев «сыплят золото Мельникову и Салтыкову…».
Письмо Толстого настолько характерно для ситуации, когда старые писатели вынуждены потесниться под напором новых (к старым Толстой относит себя, к новым — «обличителей»), что я процитирую пошире:
«Вообще, — пишет Л.Толстой, — надо вам сказать, новое направление литературы сделало то, что все наши старые знакомые и ваш покорный слуга сами не знают, что они такое, и имеют вид оплеванных. Некрасов… и Панаев тоже, сами уж и не думают писать, сыплят золото Мельникову и Салтыкову и все тщетно… Щедрин, Мельников… и прежде писали, не перечитывая, теперь пишут по два слова вдруг и еще диктуют и все мало…»
К весне 1858 года Мельников уже почти в кружке «Современника». Как, впрочем, и Толстой. 15 марта они знакомятся: визит наносит Мельников. Толстой записывает в дневнике: «Дома больной… Вечером Мельников. Блестящие глазенки, короткие ручки, неловко–робкие. Расколы…»
На 1858 год «Современник» впервые обещает Печерского своим подписчикам. Объявление, писанное Некрасовым, звучит так: «…В недавнем времени публика встретила в „Современнике“ произведение г. Щедрина („Жених“ в октябрьской книжке 1857 года. — ЛЛ.), и в скором времени мы напечатаем произведения г. Печерского. Таким образом, и эти два писателя, которых дарования справедливо привлекли к ним сочувствие публики, не чужды „Современнику“».
Очередной очерк «обличительного» цикла Мельников по старой договоренности еще отдает Каткову («Именинный пирог», этюд о чинопочитании в провинциальном обществе, переделанный, между прочим, из обрезков «Елпифидора Перфильевича» и довольно слабый), но в летних номерах «Современник» уже запускает «Бабушкины россказни»; это большая, на два номера, повесть в духе «Старых годов»: беседы выжившей из ума столетней старухи, с умилением вспоминающей дикие времена.
Ирония судьбы? Все «обличительное» у Мельникова уходит в сомнительный «Русский вестник», а первенствующему журналу радикалов остается все… вальтер–скоттовское. Но, кажется, Некрасов знает вещам и подлинную цену.
Однако когда все накопившиеся «рассказы А.Печерского» — и «вальтер–скоттовские», о прошлом, и «обличительные», о настоящем, — собираются в книжку, их общий смысл проявляется недвусмысленно. И проявляет этот смысл цензура.
Мельников пытается издать однотомник у того же Давыдова при «Современнике». Но то, что проходит у цензуры московской, не проходит у петербургской: то, что цензор фон–Крузе в «Русском вестнике» порознь и кусками пропускал, петербургский Цензурный Комитет режет: «Велит возвратить г. Издателю без одобрения».
Год спустя, в 1859 году, Мельников повторяет попытку. Результат тот же: «Статскому советнику Мельникову в просьбе о дозволении издать отдельною книгою „Рассказы А.Печерского“ отказать».
Много лет спустя исследователь творчества Мельникова–Печерского А.Ланщиков заметит по этому поводу: то, что дозволяется чиновнику П.И.Мельникову писать в донесениях, — не дозволяется ни одному писателю, в том числе и Андрею Печерскому.[16]
Так и не удается ему издать книгу рассказов.
Она выходит лишь восемнадцать лет спустя, в 1876 году, опять–таки в Москве и опять–таки с помощью Каткова. «Рассказы» входят в литературный процесс уже при совершенно другой обстановке, и критики их оценивают другие, и по другой шкале — скорее иронически, чем всерьез. Да и сам Мельников в ту пору уже далек от страстей предреформенных, он уже глубоко «в лесах» в ту пору…
Еще четверть века спустя посмертная слава романиста вытаскивает рассказы Печерского в собрания его сочинений; теперь они идут в тени романов как своеобразное их предвестье.
Лишь столетие спустя после появления (в 1955 году два издания), а потом еще раз — к столетию смерти их автора (в 1982–1985 годах три издания) — добираются эти рассказы до широкого читателя, но уже как эпизод давней литературной истории.
Не вышел из Мельникова–Печерского Салтыков–Щедрин…
Но вернемся в пятидесятые годы прошлого века.
Взвешивается репутация Мельникова в Петербурге, взвешивается в Москве, взвешивается в Рязани. Взвешивается и в Лондоне.
1 июня 1858 года в Москве «Именинный пирог» — пропущен цензурой; в Петербурге книга — не пропущена. Добролюбов в «Современнике» очередной раз поминает «всех этих взяточников гг. Щедрина и Печерского». Чевкин, глава Путейского ведомства, не простивший Мельникову «Медвежьего угла», жалуется на него государю, Александр II отвечает: «верно, Мельников лучше вас знает, что у вас делается» — в высших сферах готовится Мельникову Знак отличия за беспорочную службу. Герцен в «Колоколе» печатает — пять строк…
Впрочем, чтобы дать читателю представление о контексте и общей тональности, я процитирую и строк десять предыдущих:
