Что Вы делаете? Завидую Вам, особенно Вашей поездке на юг. Вспомнились ли Вам тютчевские стихи?
О, этот юг, о, эта Ницца!
Как этот блеск меня тревожит.
Мысль, как подстреленная птица,
Подняться хочет и не может. [45]
…Повесть XVIII века напечатана в № 12 «Весов». Из «Зол. Руна» я вышел. В «Голосе Москвы» имею хороший заработок, рублей до 200 в месяц, так что хотел было отложить на заграничную поездку, но болезнь помешала – и весь запасной капитал я не удержался истратить на Святках.
Садовской – Чубаровой
31 января 1908 г. Нижний
<…> Скоро неделя, как я не был ни в «Египте», ни в «Германии». Да, я теперь бываю и в «Германии»… и сдается мне, чары Лорелеи, поющей давно и обаятельно, превозмогают (по крайней мере, с ним борются) сухое обаяние «вечно чудной тени» «Египта». Говоря между нами (а ведь мы старые друзья), я давно махнул на себя рукой, Ольга Геннадиевна, и свыкся с мыслью, что нет неожиданности, на которую я не был бы способен. Нет человека, менее размышляющего. Серьезно, я никогда в жизни не размышлял о том, что я делаю и что делается вокруг меня. Я похож на равнодушного зрителя в синематографе. Посмотреть можно, а пущать о том, что видишь, не стоит, да и лень.
Я, кажется, совершенно оправился от своих недомоганий: потянуло к перу и бумаге, а это первый признак выздоровления. В Москву поеду к 1-му марта и засяду за экзамены. <…>
Хотел было послать Вам какие-нибудь свои стихи, но оказывается, что со дня создания «Свадьбы Зины» у меня почти ничего не прибавилось.
Вы ведь знаете, как серьезно я был болен: я был буквально манекен и ничего не чувствовал. А теперь под лучами музыки и пения я по-прежнему трепещу, как осина, и, гуляя по улице, уже не натыкаюсь на прохожих, смотря в землю, как бешеная собака, – улыбаюсь во весь рот и узнаю знакомых. Скорее бы весна!
Хотелось бы жить полной жизнью, не чувствуя черных призраков за спиной.
Завидую Вам, живущей, как ласточка под крышей, в теплом климате, среди веселых людей, занятой любимым делом. Я как-то был у Вас. Наталья Александровна ко мне относится в высшей степени любезно и ласково, сестры Ваши тоже, так что я чувствую себя у Вас, как в немногих домах, хотя Ваше отсутствие все-таки незаменимо.
Да, вот еще: я забыл Вам написать, – дело в том, что моя повесть («Весы», № 12) посвящена Вам, но самого посвящения я не выставил и сделал это вот почему. Повесть написана в виде мемуаров, и посвящение при ней лицу современному было бы неуместно, как нарушающее стиль. Но я обещаю Вам непременно в отдельном издании, где будет каждое название на новом листке, поместить Ваше имя. Не сочтите за невнимание мой поступок: он вызван чисто художественными соображениями.
Пока до свидания. Не забывайте горячо преданного Вам
Бориса Садовского
Чубарова – Садовскому
1 февраля 1908 г. Geneve
Захотелось поболтать с Вами, как мы болтали во время оно в Нижнем без связи, а так, обо всем понемногу.
Вижу, что Вы хандрите: разве чары Египта перестали действовать, и гипноз, который действовал на Вас, стал направляться на другие лица? Или кто-нибудь занял место Мемфисской жрицы? Уж не какая-нибудь героиня немецких романов с поварской книгой в одной руке и романсом Кюи в другой? Напишите мне. Я надеюсь, что такому старому человеку, как я, можно поведать одну из этих тайн, о которых, вероятно, говорят в Нижнем.
А относительно Вашей болезни, самое лучшее о ней не думать, заниматься чем-нибудь серьезным, и пройдет. Впрочем, не буду распространяться об этом, ибо Вы, пожалуй, действительно подумаете, что мне 100 лет.
Желаю Вам всего хорошего, успехов, побед и т. д. и т. д., а между этими важными делами, не забывайте и меня.
Чубарова – Садовскому
3 .III. 1908. Geneve
Ваше письмо довольно кислое. Мои тоже не веселы.
Ваше настроение, пишете Вы, заставляет Вас думать о самоубийстве, и, несмотря на это, Вы идете на костюмированный вечер и, как я знаю из других источников [46], отрекаетесь от древнего еврейства и переходите на сторону протестантства (шаг довольно рискованный, из одной крайности в другую без всякой середины). Ну, да это неважно, ибо думаю, что и эта религия не удержит Вас долго, и какую Вы изберете потом, вопрос только времени. А, кроме шуток, Вы ведь ничего мне не написали, кроме самоубийства и вечера в военном училище. Как это вяжется?
<…> Читаю большое количество романов, французских и английских, рисую, переплетаю и даже немного пишу: прозу, конечно, и жгу по мере того, как пишу. Жаль, мое письмо не рассеет Вашей грусти, которую Вы так красноречиво описали. Читайте стихи старые, только до Пушкина включительно. Это, я думаю, наилучшее лекарство. Почитайте греков. Это хорошо. А между всем этим и визитами, вечерами и так далее не забывайте и меня.
Садовской – Чубаровой
<1908>
Что касается меня, я очень скучаю по Нижнему. Погода в Москве прекрасная; целые дни я провожу в Сокольниках или в Петровском парке, где пишу и размышляю… о многом. <…> Иногда захожу в университет слушать скудно посещаемые лекции. Жизнь тянется довольно монотонно. Но сколько поэзии в московских улицах!
Видел 2 первых выпуска брокгаузовского издания Пушкина под ред. Венгерова, по образцу прежде вышедших Шекспира, Байрона etc., но только несравненно роскошнее. Всё издание (6 т.) будет стоить 30 р. По обилию материалов, рисунков, портретов и автографов – это лучшая книга о Пушкине, какую мне когда-либо доводилось видеть [47].
Стихи не вяжутся. Египет не изобразим стихами. Лучше так любоваться им молча.
Хандрящий Борис Садовский
* * *
Когда поэт «снова оживает», то всё меньше и меньше места в его сердце занимает Ольга Геннадиевна. Свою первую книгу стихов «Позднее утро» он подарил ей через полгода после выхода с надписью: «В память дальних дней. 29 июля 1909». И в надписи, и в самой книге между строк можно прочесть, что ушло безвозвратно счастливое время юности. В книге последний раздел «1908» посвящен таинственной Л.M.C. (Лидия Михайловна Саранчева стала его женой). А этому предшествуют строки, завершающие раздел «1907»:
Но сердцу ты чужда давно,
Моя любовь, моя невеста.
* * *
Вновь они встретились в Нижнем Новгороде осенью 1909 года. Ее возвращение домой по окончании учебы он отметил особым образом. Сочинив для нее романс «Весенняя элегия», он написал его на старинной гербовой бумаге, синей, толстой, с водяным знаком, используя архаический шрифт. Текст сопроводил язвительными по отношению к Женеве словами (что в 1917 г. повторится в его гневном возгласе: «Иль стал Женевой Третий Рим?»):
