В тот вечер Эрнест был у Домингина в больнице. Луис Мигель получил очень тяжелую травму. Рога вошли глубоко в тело, была повреждена брюшная полость, многие думали, что рана смертельна. Луиса Мигеля мучили страшные боли. Эрнест поговорил с ним недолго и даже заставил его слегка улыбнуться.
Потом, возвращаясь в отель, Эрнест сказал:
— Он очень смелый человек и блестящий матадор. Черт возьми, почему первыми от нас должны уходить самые хорошие и отважные люди?
Говоря об уходе, он не имел в виду смерть. Домингину она не грозила, он обязательно должен был оправиться после своих ранений и травм, но потом, после выздоровления, ему вряд ли удастся жить как прежде. Помню, однажды Эрнест заметил:
— Для любого человека самая страшная смерть — это потерять смысл жизни, перестать быть тем, кто ты есть. Уход на покой — самое мягкое определение для этого. Выбираешь ты этот путь сам и такова воля небес, но, изменяя своей сущности, тому, что в тебе главное, тому, что делает тебя тобой, ты верной дорогой идешь в небытие.
Стало смеркаться, и на улицах Бильбао зажглись огни. Пошел дождь, и Эрнест запахнул свой плащ. Я смотрел на него, и мне казалось, что я иду по улицам Лозанны вместе с лейтенантом Генри, только что оставившим в госпитале мертвую Кэтрин.
На следующий день мы уже ехали из Бильбао в Сен-Жан-де-Люз, маленький городок на берегу Бискайского залива, в нескольких милях от испанской границы, недалеко от Дакса, где Антонио должен был выступать перед французами. Новая «ланчия», которую Эрнест уже не арендовал — это была его собственная машина, — прекрасно справлялась с отвратительными испанскими дорогами, и Эрнест очень гордился своим приобретением.
Мы остановились за городом, в удобном, утопающем в цветах отеле, где нам подавали потрясающие баскские блюда. С удовольствием уничтожив их, мы отправлялись в город в заведение под названием «Кафе басков» и пили там кофе и крепкие напитки. Мэри и Анни из Бильбао вернулись в Малагу, так что в нашей компании остались теперь только Билл, Эрнест, я и Онор, которая уже некоторое время выполняла обязанности секретаря Эрнеста — делала заметки и фотографии, которые были нужны Эрнесту для обещанной статьи в «Лайф». Эрнест поднял бокал:
— У меня есть dicho, — сказал он. — Квадрилье будет недоставать Эль Пекаса.
— Эль Пекасу будет недоставать квадрильи, — ответил я. — Я буду скучать без нее.
На следующий день после выступления Антонио, довольно неудачного, Билл отвез меня в Биарриц, я сел в скорый поезд и уехал в Париж. Приехав во Францию, тут же получаю телеграмму из Мадрида: «Не обращай внимания на газеты, „ланчия“ немного пострадала, но мы все в порядке». И подпись — «С любовью, Папа». Тут же звоню в «Суэсию», где, как полагаю, они должны быть. Оказывается, как рассказал мне Эрнест, они, выехав из Биаррица, остановились поужинать в придорожном ресторанчике, а затем поехали дальше, в Мадрид. Билл, сидевший за рулем, на минуту заснул, машина на высокой скорости вылетела на правую сторону дороги, сбила несколько бетонных дорожных указателей, почти упала в кювет, но не перевернулась. Никто из сидевших в «ланчии» не получил никаких травм, только небольшие царапины.
— Не могу ни в чем винить Билла, — сказал Эрнест, — он все лето просидел за рулем и делал это великолепно. Нисколько не сержусь на него. Я должен был понимать, что уже было слишком поздно и нам не следовало отправляться в путь.
— Наверное, он очень переживает. — Я знал, как Билл гордится своим умением хорошо водить.
Да, это правда, но я стараюсь ему помочь. Билл придет в себя. Ему страшно жалко машину.
Эрнест вернулся в Нью-Йорк в конце октября. Я ничего не знал о том, как прошла оставшаяся часть того лета. Правда, в сентябре я прочитал в «Нью-Йорк таймс»:
Хемингуэй просит воров вернуть его кошелек
Мадрид, 16 сентября. (ЮПИ). Эрнест Хемингуэй просит карманного вора, вытащившего его кошелек во время корриды в Мурсии на прошлой неделе, вернуть его, пусть и без тех 150 долларов, которые там лежали.
Кошелек, утверждает писатель, — подарок его сына Патрика, профессионального охотника, живущего в Танганьике.
«Умоляю вернуть кошелек с изображением Святого Христофора, — эти слова Хемингуэя были опубликованы газетой „Пуэбло“, — а те 9000 песет (150 долларов), которые там лежали, пусть станут наградой за ваше мастерство».
Когда я увидел Эрнеста на корабле, он выглядел озабоченным и подавленным. Одной из его забот была брильянтовая брошь, которую он купил для Мэри в Париже у «Картье». Брошь была очень красива, но он волновался: вообще-то Мэри хотела брильянтовые серьги, а он отказался их покупать, поскольку они были слишком дороги. Но дабы вернуть мир в дом, он купил ей брошь.
— Как у Мэри дела? — спросил Эрнест.
Мэри уехала раньше и уже месяц жила на Кубе. Я видел ее перед отъездом.
— Неплохо, но знаешь, она была явно недовольна тем, как прошло лето.
— Да, знаю. — Он покачал головой. — И у нее есть основания. Мне было так хорошо, но ее это все не касалось никаким боком. Там были мои друзья, путешествия, выступления Антонио и все остальное, а Мисс Мэри просто проводила время в разных местах. Правда, в весьма достойных местах, но все же… Конечно, я всегда звал ее с собой, но она отказывалась, говоря, что это слишком утомительно и скучно. Она сама не хотела никуда идти, и не хотела меня отпускать.
— Не переживай, все так быстро уходит в прошлое, и это лето тоже уйдет.
— Да, но я пригласил Антонио и Кармен сначала на Кубу, а потом — поехать с нами в Кетчум и пожить там. А для Мэри мои гости — только лишнее беспокойство и нескончаемые заботы.
— Однако это так и будет.
— Но будет и немало удовольствия.
— Расскажи мне, что случилось после моего отъезда, — попросил я Эрнеста.
— Начать с того, что Антонио попал на месяц в тюрьму — в его боях принимали участие пикадоры, которым было временно запрещено выступать на арене. Таким образом мы остались без корриды. И как раз перед этим из моего потайного кармана вытащили кошелек!
— Я читал об этом.
— От всего этого настроение стало совсем не летним, а вдобавок пришло письмо от брата, и тепла оно не прибавило. Как выяснилось, он пишет обо мне книгу и теперь просит разрешения использовать некоторые мои письма. Я, конечно, написал ему, как отношусь к сочинению книг о тех, кто еще не помер, а в особенности обо мне, да еще когда такую книгу пишет один из членов нашей семейки, в которой мать была ведьмой, а отец покончил с собой. Я всегда считал за лучшее не распространяться об этом. Клянусь, никогда не разрешу брату ради денег писать обо мне и обо всех трудностях и передрягах, возникавших на моем жизненном пути. Наверное, можно было бы выкупить у него рукопись. Но, как я ему объяснил, ни один из Хемингуэев никогда не платил деньги за то, что мог уничтожить своими собственными руками.
