Спустя некоторое время после смерти брата Лейстер Хемингуэй все-таки опубликовал свою книгу.
Дела заставили Эрнеста несколько дней провести в Нью-Йорке. Он всегда чувствовал себя неуютно в этом городе. Закончилось лето, ставшее для Хемингуэя особенным, — последний раз он жил так, как в лучшие периоды своей жизни. К сожалению, некоторые события, случившиеся в те месяцы кажущейся легкости и беззаботности, нарушали его покой и портили настроение. Теперь ему порой не удавалось противостоять потокам и течениям, с которыми раньше он справлялся без труда. Но, несмотря ни на что, то лето, по его собственным словам, действительно стало лучшим в его жизни, и никто не мог отобрать его у Эрнеста.
Когда я вез его в аэропорт, он все еще волновался из-за Мэри.
— Как ты думаешь, Мисс Мэри понравится брошь?
— Ну конечно, это же очень красивая вещь.
— Надеюсь.
— Несомненно, она ее полюбит.
— Похоже, ей все это не доставило большого удовольствия. Только бы она не думала, что во всем виноват бедняга Билл.
— Не так уж ей было плохо. Все будет в порядке, успокойся.
— С тех пор как она уехала, я не получил от нее ни одного письма. И к нам ведь едет Антонио.
— Да не волнуйся ты так, Папа. Ради Бога, не волнуйся. Все будет хорошо.
— Только бы ей понравилась брошь.
Nada y pues nada y nada y pues nada[23].
Отче ничто, да святится ничто твое, да приидет ничто твое, да будет ничто твое, яко в ничто и в ничто.
«Там, где чисто, светло» (пер. Е. Романовой)
Чуть ли не все жители городка Сан-Франсиско-де-Паула собрались в аэропорту встретить Эрнеста. Здесь его очень любили, относились к нему как к своему сюзерену. Он был справедлив, добр и бескорыстен, занимался благотворительностью и с наслаждением проводил вечера в местном баре, ведя там длинные неспешные разговоры с людьми, которых знал многие годы.
Эрнест сообщил мне, что Мэри приняла брошь без особого восторга, но была с ним мила и проявила гостеприимство и сердечность по отношению к Антонио и Кармен. Кроме того, поскольку за время отсутствия Эрнеста скопилась огромная почта и требовалось срочно ответить почти на сотню писем, Мэри разрешила вызвать Онор, ставшую теперь постоянным секретарем Эрнеста. Прежде у него никогда не было секретаря.
Я говорил с Эрнестом перед его отъездом в Кетчум.
— На финке все нормально, — сказал он, — Антонио и Карен прекрасно провели время. Я старался, как мог, чтобы им было хорошо, но…
— Но что? Ты же сказал, что все хорошо?
— На финке. Но мне не очень нравится Кастро. Скорее, совсем не нравится. Не знаю, что будет в январе, когда я вернусь сюда работать, — больше всего мне хочется поработать на финке. Молю Бога, чтобы США не сократили квоты на сахар. Это было бы большим ударом для кубинцев и лучшим подарком для России. Если бы ты приехал, то очень бы удивился: здесь все сильно изменилось. В плохую и хорошую стороны. Признаться, много хорошего. После Батисты почти все изменения хороши. Но быстро растут антиамериканские настроения. Везде. И везде это чувствуется. Если дело пойдет таким образом и дальше, они меня точно вышвырнут отсюда.
— Не думаю. И в любом случае у тебя есть Кетчум.
— И что, я должен жить там двенадцать месяцев в году? Как ты себе представляешь — лето без яхты?
— Но ты можешь проводить лето в Ки-Уэсте.
— Нет, это дом детей. И кроме того, в Ки-Уэсте слишком много призраков. Нет, к черту все. Я повешу на шею объявление: «После двадцати пяти лет жизни в этом месте все распродается за гроши». — После паузы я услышал: — Нет, какого черта — за гроши они ничего не получат.
По словам Эрнеста, поездка с Антонио и Кармен в Кетчум оказалась не очень приятной. Не очень приятным было и время, которое они вместе провели в Кетчуме. Никто из 746 жителей городка не говорил по-испански, и никто, кроме Лорда, ни разу в жизни не был на корриде. Эрнест всячески старался развлечь гостей, но, несмотря на это, Антонио с женой уехали в Испанию раньше, чем планировалось.
А потом в Кетчуме произошел несчастный случай, надолго выбивший Хемингуэев из колеи. Во время охоты на уток Мэри упала и раздробила левый локоть. Вернон Лорд сложил все кости вместе, как кусочки мозаики, сделал повязку. По его мнению, рука довольно долго будет в гипсе, после чего потребуется еще более длительное лечение. Эрнест собрался, как он всегда делал в ответственные моменты жизни. Он отдавал все силы, чтобы помочь Мэри — заботился о ней, вел хозяйство в доме. Когда в начале декабря я приехал к ним, Эрнест был так занят, что смог только один раз выбраться на охоту.
В январе Эрнест вернулся на Кубу и продолжил работу над воспоминаниями о поединке между Антонио и Домингином для «Лайфа». Он назвал эти заметки «Опасное лето». С января по июнь мы довольно часто говорили по телефону, обсуждая пьесу, которую я делал для телевидения, и испанское лето, о котором писал он. В феврале он сообщил мне, что в его рукописи уже семнадцать тысяч слов.
Однажды он позвонил по поводу одной публикации в «Эсквайре». Эрнест волновался — в «Лайфе» могут подумать, что он отдает на сторону то, что по праву принадлежит журналу, а ведь ему уже заплатили аванс в десять тысяч долларов. Эрнест просил меня позвонить Эду Томсону, редактору «Лайфа», и объяснить, что автор статьи в «Эсквайре» был просто одним из тех, кто, придя на обед, крадет кошелек, но не с деньгами, а с идеями.
В марте Эрнест сообщил, что «Опасное лето» оказывается гораздо длиннее, чем ожидалось. Там будет более тридцати тысяч слов, и он просил меня позвонить в «Лайф» и сказать, что он все закончит к 17 апреля. Эрнест рассказал мне также, что Гэри Купер говорил с ним о «За рекой…» — актер готовит контракт для экранизации романа.
Когда Эрнест мне позвонил следующий раз, его голос звучал устало и грустно. Он не смог закончить «Опасное лето», в котором уже было шестьдесят три тысячи пятьсот шестьдесят два слова, к сроку, и конца работе не было видно.
— Сегодня послал письмо Эду Томсону, — сказал Эрнест, — пытался объяснить, почему получается так длинно. Я стараюсь написать настоящую книгу, которая будет ценна сама по себе и достойна публикации, хотя в то лето не произошло никаких трагедий и никто не умер. Ты же помнишь — когда я согласился писать эту вещь для них, все думали, что один из матадоров может быть убит, и «Лайф» хотел, чтобы именно такая история появилась у них в журнале. Вместо этого мы стали свидетелями постепенного разрушения одного человека другим, очевидцами событий, ставших причинами и следствиями этого процесса. Я должен рассказать о личностях двух великих матадоров, об их искусстве, о главных различиях, а затем показать, что произошло с этими людьми. И сделать это в четырех тысячах слов невозможно.
