Постыдились ли в отделе культуры ЦК — не знаю. Вряд ли. А мне стыдно до сих пор…
В прессе началась кампания осуждения действий, высказываний академика А.Д.Сахарова. Газета «Правда» опубликовала гневное письмо ведущих ученых страны, под которым жирным шрифтом были напечатаны десятки фамилий знаменитых академиков. В подобном роде выступили и не менее маститые писатели, художники и композиторы. Развернулось прямо-таки массированное наступление на отъявленного антисоветчика (трижды Героя Социалистического Труда, выдающегося ученого с мировым именем!).
Кто-то верил тому, что писалось в газетах, повторял вслед за ними: «Иуда!» Кто-то был на стороне ученого. Кто-то угрюмо молчал…
И вот в моей квартире раздался звонок. Звонили из Союза кинематографистов.
— Евгений Семенович, работники кино написали письмо-протест против предательской деятельности Сахарова. Не поставите ли и вы свою подпись?
— Я ни черта не знаю про него и его внезаконную деятельность. Никаких его писем и статей не читал. Как же подписывать столь ответственный документ?..
— Ну, как хотите. Это сугубо личное дело, Евгений Семенович. — В трубке прозвучали недовольные интонации, потом раздались частые гудки.
Минут через 10–15 снова звонок.
— Евгению Семеновичу привет!
— Привет.
— Ты что, не доверяешь ЦК? — дружелюбно прозвучал в трубке приятный баритон.
Я повторил то, что уже сказал «трубке» из Союза, но спросил:.
— А кто уже подписал? — Десятка полтора названных фамилий не могли не впечатлять: это были уважаемые люди отечественного кинематографа. — Ну, ставьте и мою!.. — брякнул я в трубку.
На душе было скверно. Ведь чувствовал же я, что совершил что-то непорядочное, даже мерзкое. Но внутренний голос утешал: «Значит, так надо! Ты поступил как коммунист!»
И когда генеральный секретарь ЦК КПСС М.С.Горбачев снял с опального Сахарова обвинения, вернул его из ссылки, из города Горького, в Москву, потом даже дал ему выступить на Первом съезде народных депутатов СССР — я испытал стыд за невольное участие в травле этого человека. Я чувствовал к себе самому отвращение…
Душевные терзания тех дней сделали мою жизнь невыносимой: одолевали бессонница, сердцебиение, обострялись давние, ставшие уже хроническими, заболевания.
Пришлось обратиться к врачам. После обследования услышал диагноз: «Переживания даром не прошли — сильнейшее нервное перенапряжение, диабет… никаких перегрузок!»
Я словно ждал такого толчка и сразу потребовал освободить меня от обязанности быть руководителем секции кино в Комиссии по Госпремиям! Отказался я и от преподавательской работы во ВГИКе, хотя была она для меня и радостью, и… учением. Но расстаться со студентами было надо: работать, как прежде, с полной эмоциональной отдачей, когда я, чтобы зажечь учеников, зажигался сам, теперь мне было не по силам. А жить без запальчивости, без горения, без того, чтобы отдавать студентам всего себя, я не мог…
М.А.Шолохов как-то сказал: «Я материал не собираю, я его сгребаю». То есть достаточно только наблюдать и…
Во ВГИКе шел дипломный спектакль «На дне». Тесная аудитория заполнена зрителями — педагогами, студентами, родственниками моих учеников. И вскоре мы почувствовали одобрение и признание нашей работы.
После спектакля я поздравил с успехом своих «детей», теперь уже, как будет записано в их дипломах, «артистов кино, театра и телевидения». И заторопился в Домодедовский аэропорт: мне предстояло поздним рейсом вылететь в Алма-Ату на какой-то очередной кинофорум.
Особого желания лететь, как и радости от этой поездки, я не испытывал, но надо было… Председатель Госкино СССР Ф.Т.Ермаш так и сказал: «Надо, Женя!»
Это «надо» вошло в мою кровь и плоть еще с детства: «надо» всегда звучало как наказ, приказ, как заклинание. Надо — значит надо!..
По дороге в аэропорт, нервно выкуривая одну сигарету за другой, я размышлял о судьбах своих выпускников, о том, что ждет их в будущем. Четыре года я отдавал им все, что умел сам. Старался зажечь и своей любовью к нашему, теперь уже общему делу. Отдавал — и сам учился у них тому, чему хотел бы научиться раньше, чего не умел, но хотел уметь. Теперь пусть сумеют они…
Я еще был полон впечатлениями от нашего прощания, когда обнимал и целовал своих «детей»… Я верил в их талант, верил в их счастливую творческую судьбу. Хотел верить — ведь все мои студенты получили заявки от студий, театров, телевидения. Но все же многое беспокоило меня. Я уже предчувствовал, что грядут большие изменения в кинематографе, — и не в лучшую сторону. Уже явно ощущалась волна отрицания прежнего кино, волна разрушающего все и вся нигилизма… А за этим неизбежно должен был последовать спад кинопроизводства. Кому тогда будут нужны мои выпускники? Из света автомобильных фар, бивших в асфальт шоссе, передо мной возникали лица моих бывших студентов. И особенно их глаза… глаза, которые я никогда не забуду: полные счастья, благодарности, любви… И тревоги перед будущим.
В таком возбужденном состоянии я вошел в депутатский зал аэропорта Домодедово. Тихо, комфортно, просторно… А мне вдруг стало тесно, душно, неприкаянно… Четыре года общения со студентами, горения, полной отдачи себя и вдруг — оказаться одному… ну и курил беспрестанно, чтобы успокоиться… Докурился до того, что началось удушье, кашель, позыв на рвоту!..
Всё! Вот в этом тихом, респектабельном зале для избранников народа я и решил бросить курить. Хватит! Надоело кланяться разным экстрасенсам, иглоукалывателям, надоело доверяться разным жвачкам, полагаться на суперфильтры… Всё! Надо наконец проявить волю! Решил — надо выполнять свое решение! Вот сейчас выпью рюмочку коньяку, выкурю последнюю, самую сладкую сигарету, выброшу портсигар, зажигалку в урну и… Всё! Всё!..
Подошел к стойке буфета. Там было многое, с чем тогда не только в Москве, но и по всей стране были трудности, — напитки наши и заморские, икорка, балычок, различные орешки-заедочки… И на диво — никакой тебе очереди, к чему наши люди настолько привыкли, толкаясь в битве за зубной пастой, мылом, солью, не говоря уже о масле, мясе, сосисках и прочих необходимых для жизни продуктах…
— Сто пятьдесят коньяка…
— Какого?
— Лучшего.
Буфетчица плеснула в фужер остатки из одной бутылки, долила из другой… Надо же, подумалось, коктейль какой-то…
— «Наполеон», — словно прочитав мои мысли, сказала буфетчица и кокетливо поставила передо мной коричневатую смесь.
— Салат из крабов, — продолжил я свой заказ, решив, что на сэкономленные от курева деньги могу в конце концов позволить себе пошиковать. Гулять так гулять…
