Жаль, что тогда, в Киеве, я торопился на съемку. А ведь была такая возможность покалякать о жизни с добрым, открытым, бесхитростным человеком…
Разные люди встречались мне, разные типы, разные характеры. И все они были мне интересны. Следуя совету М.А.Шолохова, я «сгребал» свои впечатления от этих встреч в мою актерскую «копилку»… Далеко от Дона до Алтая, но и там, в сибирской глубинке, повстречался мне человек, чем-то напомнивший знаменитого шолоховского типа. И назвал я того сибирского деда «алтайский Щукарь»…
В начале января 1973 года вызвал меня к себе Филипп Тимофеевич Ермаш:
— Пришло письмо от первого секретаря крайкома Георгиевского с просьбой командировать для встреч с хлеборобами Алтая артистов Мордюкову и Матвеева.
— Я четыре года не отдыхал, — робко попытался я отвертеться.
— Ты пойми: алтайцы дали невиданный урожай. У них побывал сам Леонид Ильич…
Аргумент — удар «под дыхало».
— У меня только в феврале намечается просвет в работе… Надеюсь хоть выспаться, — ныл я.
— Вот в феврале и поедешь! Надо, Женя!
И так всю жизнь — надо!
Алтайские морозы всегда колючие, а тут, как на грех, выдались особенно трескучими. Узнал я это не по метеосводкам, а по тому, как немели щеки и нос краснел.
Первая творческая встреча была назначена недалеко от Барнаула, в районном доме культуры в 17–00. На розвальнях, запряженных парой выездных рысаков, въехали в город. Да в город ли? По всему видно, что село, правда, большое, со старыми деревянными избами. Зато на центральной площади красовались новые здания из стекла и бетона: райком. Дом быта, школа (в селе их было две — десятилетка и семилетка), магазины «Книги», «Промтовары» и ресторан.
Секретарь райкома, Анатолий Петрович, сорокалетний мужчина, сам из местных, агроном, за плечами которого сельскохозяйственная академия имени Тимирязева, улыбчивым ртом выдыхая густой морозный пар, подбадривал возницу:
— Давай, давай, дядя Митяй, порезвей, а то гостю может показаться, что везем его не на лошадях, а на ишаках каких-нибудь!
— Наших жеребцов в цирке казать можно! Сам Никулин гарцевал бы на таких! — сердито ответил Митяй и сплюнул жеваную-пережеваную папиросную гильзу.
— Никулин же не жокей, — возразил ему, смеясь, секретарь. А мне подмигнул: — Не обращайте внимания, что сердит он.
— Тпрр-р-р! — Натянув что есть мочи вожжи, дядя Митяй остановил лошадей. Он резко повернулся к нам и, выставив перед собой руку в овчинной рукавице, принялся резать правду-матку:
— Я вам тоже не Щукарь! Вот скажите, товарищ хороший, — обратился он ко мне, обнажив металлические зубы, — сколь мне годков дадите?
Глядя на заливавшегося хохотом секретаря, я решил смягчить наметившийся конфликт и польстить дяде Митяю:
— Думаю, что полтинник уже стукнул…
— Во! Слыхал, Толь Петрович?! Человек из Москвы — врать не будет. А ты меня к хвостам жеребячьим привязал!..
— Так тебе же семьдесят четыре…
— А ты не в паспорт гляди! Я ж не жениться прошусь, а на машину прошусь либо на трахтур. Должон же ты понять, что душа моя чисто ме-ха-ни-ческая!..
Он с болью, по-особенному трогательно произнес слово «механическая», растягивая его по слогам.
— Дядя Митяй, дорогой! Не порти гостю настроение нашими внутренними проблемами. Ты лучше расскажи, куда привез и что там есть, — миролюбиво уговаривал секретарь разошедшегося возницу.
— Там… — Дядя Митяй махнул кнутом в сторону салатного цвета новенького дома, где под бетонным навесом стояла уже румяная молодуха в парчовом платье. В одной руке она держала указку, другой поправляла сползавшее с плеч пальто с меховым воротником. — Там — одна надсмешка и ничего путьнего!.. — Сказал, словно огласил приговор, и ворча стал стряхивать с себя налипшую солому.
В сопровождении молодухи мы вошли в здание. Меня неприятно поразило, что там, кроме нас четверых, не было ни души.
— А где же мой зритель? — не скрыл я своего огорчения.
— Ой, такое творится… Все в Доме культуры. С утра места позанимали. А для вас у нас по плану — картинная галерея…
— ???
Стены в большом зале были сплошь увешаны произведениями живописи. Очевидно, мое лицо выразило искреннее удивление и восхищение, потому что хозяева враз оживились, наперебой стали горячо, с гордостью рассказывать об истории создания районной «Третьяковки».
Алтайские и новосибирские художники дарили свои картины колхозникам… На стенах — пейзажи, натюрморты, графика, эстампы. Среди них я увидел этюд замечательного, влюбленного в Сибирь художника Ивана Васильевича Титкова… Почувствовал в горле сентиментальное щекотание — как это здорово, что искусство приходит в самую глубинку.
— Почему же дядя Митяй галерею «надсмешкой» обозвал? — спросил я, недоумевая.
— «Надсмешка» в том зале будет. — Анатолий Петрович указал на закрытую дверь.
Во втором зале одна из стен была увешана портретами, и среди них — «надсмешка»… Да, конечно же, я узнал — это был дядя Митяй.
Художник изобразил его с высоко поднятым подбородком, со сдвинутыми к переносице бровями и крепко сжатыми губами. В глазах — точь-в-точь, как сейчас в санях, — искрится огонь «правды-матки». Так и кажется, вот-вот он выпалит: «Я вам не Щукарь какой-нибудь!» Пиджак его оттягивался медалями «За оборону…», «За взятие…»— на одной стороне, а на другой — двумя орденами Красной Звезды и гвардейским значком. Подпись на раме: «Ветеран колхоза и Отечественной войны».
— Дядя Митяй — наша гордость… Любят его у нас все, особенно ребятня, — с удовольствием докладывала мне экскурсовод. Потом жалобно обратилась к секретарю с просьбой — Поговорите с ним… Только по-хорошему. Понимаете, стал вдруг отказываться выступать в школах.
— Почему? — серьезно спросил я.
— Говорит: «Я стал уже подбрехивать. Всю войну ездил на грузовике, а надысь в барнаульском техникуме ляпнул, что на танке, — стыдно… А теперь чего? — хвосты подвязываю скотине…»
— Ладно, ладно. — ответил Анатолий Петрович. — Скоро его ревность пройдет. Это он, понимаете ли, прознал, что мы на район получаем три новых машины, ну и взбеленился: дескать, такую технику доверяют пацанам…
При выходе экскурсовод предложила мне книгу отзывов.
Что написать? Разве можно наспех описать то, как радостна была мне встреча с ветераном, знакомство с сельской «Третьяковкой»? Сколько новых сил влилось в душу от того, что видел, что узнал! И написал коротко: «Спасибо! Я — счастлив!» Только и всего.
Десять дней носило меня на газике, лошадях, даже вертолете по Алтайской земле. Не выспался я, но поздоровел!
