На 1861 год Некрасов объявляет: „…По отделу словесности обещали… свои повести: Тургенев, Потехин, Печерский и другие…“
Тургенев (еще в октябре просивший Панаева не объявлять его) жалуется Герцену в Лондон: „…Я велел им сказать, чтоб они не помещали моего имени в числе сотрудников, — а они взяли да поместили его в самом конце, в числе прохвостов…“ (выделено мной. — Л.А.).
В мартовском номере 1861 года „Современник“ публикует одного из „прохвостов“. Это рассказ Андрея Печерского „Гриша“. Интереснейший рассказ.
Какой–то налет „елея“ все–таки мешает современному читателю. Инверсии пряные: „И возлюбил Гриша божественные книги… А был он из раскольников, из „записных“ — из самых, значит, коренных — деды, прадеды его двойной оклад платили, указное платье с желтым козырем носили, браду свою пошлиной откупали“. Стилистика, близкая скорее к сусальным „Заузольцам“, чем к жестким „Рассказам“ Печерского. Такое впечатление, что Мельников входит в староверство как в новую для себя психологическую реальность и ищет ей какое–то необычное стилевое выражение. Получается смесь: с одной стороны, что–то простодушно „былинное“, с другой — что–то казуистически „святописное“, а в результате — что–то базарно–сентиментальное. „Белолицые, полногрудые озорницы, изловив его, сжимали его в своих жарких объятьях, обдавали постное лицо горячим сладострастным дыханием…“ Искушения и подвиги, обольщения и обманы. Два странника, встретившись, юродствуют и богохульствуют друг перед другом, а бедный Гриша никак не решит: прямым ли делом они юродствуют, или это они его так испытывают, лукавые мечтания его очам представляют? Странное психологическое двоение: святотатство одновременно со смирением, дикое озорство и младенческая невинность, затейный ум и фатализм: на все–де воля божья! Сквозь узорочье старообрядского быта, вроде бы сплошными крепостями отгородившегося от „чужих“, — такая беззащитная доверчивость на самом дне народной души! „Судьба, одно слово — судьба!“
Это горькое двоение возникает в рассказе Печерского неожиданно, с какого–то лукавого поворота, то ли „вопреки“ сентиментальным разводьям стиля, то ли как раз „благодаря“ их коварству и соблазну. Вы вдруг понимаете, что неспроста хитрый „странник“ Ардалион увлекает Гришу своими речами о еретиках, которых надо убивать, не думая. Правда вдруг проступает под полушутовским–полууголовным сюжетом: до чего ж, думаешь, невинен, до чего невменяем этот Гриша! Ему же явно легче пойти за изувером в качестве бессловесного, нерассуждающего исполнителя, чем самому задуматься хоть на мгновенье!
Так это что — предсказанная Вольтером символическая встреча дурака и подлеца?
В таком случае кто ж тут ближе к первопричине? Ардалион, который, заморочив Грише голову, крадет с его помощью деньги у его хозяев? А может, источник беды — все–таки сама изначальная Гришина дурость? Само ангельское его неведение, на которое и слетаются хищники в поисках простодушных оруженосцев?
Страшный рассказ…
В марте 1861 года „Гриша“ опубликован в „Современнике“. Летом Кожанчиков выпускает отдельным изданием еще пятьсот экземпляров. 10 августа „Санкт–Петербургские ведомости“ отмечают эту книжечку в одном обзоре с путеводителем по Пятигорскому краю и книгой „Теория паровых машин“:
— „Гриша“, — объясняет газета, — рассказ из раскольничьего быта. Такого мастерского изображения типических лиц раскола автор еще не демонстрировал. Мы искренне хотели бы видеть этот рассказ в числе народного чтения, хотя г. Печерский, кажется, не имел такого адреса в виду…
Этим отзывом исчерпывается реакция критики на мельниковский рассказ. И вообще на все его рассказы.
Бедновато. Вот вроде бы и касались Печерского лучшие литературные критики, да все как–то именно касались: ни одного серьезного разбора так и не дали. И уже не дадут. Добролюбову жить остается — сто дней. Чернышевскому на свободе быть — триста. Великие критики уходят, так и не всмотревшись в Печерского. Ему не суждено стать объектом их интереса.
Безликая бесподписная аннотация в „Ведомостях“ — единственный и вполне знаменательный печатный отклик на появление последнего мельниковского рассказа. Но есть еще несколько откликов частных. И они куда более интересны.
Во–первых, Герцен. Письмо Шелгунову, 3 августа 1861 года: „Читал повесть Печерского (Мельникова) „Гриша“. Ну, скажите, что же это за мерзость — ругать раскольников и делать уродливо смешными? Экой такт!“
Во–вторых, Лесков. По его позднейшему свидетельству: „В мельниковском превосходном знании раскола была неприятная чиновничья насмешливость, и когда эта черта резко выступила в рассказе „Гриша“, — я возразил моему учителю в статейке, которая была напечатана, и Павел Иванович на меня рассердился“.
В реальности „статейка“ у Лескова куда жестче, чем в его же мемуаре 1883 года. Не „статейка“ даже, а мимоходное замечание в очерке „С людьми древнего благочестия“, опубликованном в „Библиотеке для чтения“ в сентябре 1864 года. Вот оно: „Живого раскола, его духа, его современного быта, его стремлений, нравов, и главное нравов, — мы вовсе не знаем. Мельниковский „Гриша“ — это безобразие, безобразие в отношении художественном и урод по отношению к правде. „Гриша“ никак не может назваться хорошим, т. е. верным очерком раскольничего мира… Верного очерка я не знаю“.
Понятно, почему П.И. Мельников „рассердился“.
Эпизод этот происходит, заметим, почти четыре года спустя после появления рассказа, когда и вообще вся ситуация с Мельниковым бесповоротно меняется. О том, что произошло в момент появления рассказа, то есть о том, что Лесков как читатель говорил Мельникову в 1862 году, можно, впрочем, догадываться. Оба работали в одной редакции — в „Северной пчеле“ у Усова. И хотя Мельников был на двенадцать лет старше, да старше и должностью: что–то вроде заместителя редактора, а Лесков лишь начинал как молодой репортер, — но молодой репортер в мнениях не стеснялся. У нас будут случаи убедиться в этом, даже и не выходя за пределы редакции „Северной пчелы“. А пока выйдем, чтобы отметить еще одного читателя рассказа „Гриша“, чье неофициальное мнение должно сыграть в жизни Мельникова весьма заметную роль.
Этот читатель — девятнадцатилетний молодой человек по имени Николай Александрович Романов. Наследник российского престола.
Прочитав рассказ, наследник избирает его автора на роль своеобразного экскурсовода для поездки по Волге. Мельников с радостью исполняет поручение: он показывает цесаревичу Нижегородскую ярмарку, а затем сопровождает его в плавании в Казань. При этом он читает его императорскому высочеству что–то вроде непрерывной этнографической лекции с демонстрацией объектов прямо на натуре и, надо сказать, с учетом широко известной склонности слушателя к преданиям, сказаниям и поверьям русского народа. У Лыскова, как раз там, где сто лет назад князь Грузинский подстерегал приезжих с тройками наготове, чтобы похитить для кутежа, цесаревич, заслушавшись, заявляет: „А что бы вам, Павел Иванович, все это написать: поверья, преданья, быт заволжского народа?“ Мельников, мгновенно сориентировавшись, начинает отговариваться недосугом, жалуется на служебную перегруженность. Но наследник держит тему: „Нет, непременно напишите! Я за вами буду числить этот долг: повесть о том, как люди живут за Волгой в лесах…“
