«Живо управились!» — подумал полковник Афонин и хотел уже возвращаться к себе, как его ухо уловило стон из-за куста тальника. Он направился туда, но под его ногой зачавкала вода, топь…
«Не заглянули туда, лентяи!» — с досадой подумал об уборщиках полковник и, смело шагнув в воду, раздвинул кусты. Там, почти весь в воде, лежал огромный рыжеголовый немецкий солдат. Голубые глаза поверженного врага с мольбой и тоской искали глаз русского офицера.
— Ну, приятель, вставай! — по-немецки сказал полковник Афонин. — Или не можешь?
Немец отрицательно покачал головой и заплакал, по-детски всхлипывая.
— Эй! — крикнул командир полка солдатам. — Живо сюда!..
Четыре рослых сибиряка мигом кинулись на зов, и через несколько минут немец был уже в безопасности.
Срок перемирия истек. Парламентеры, пожав друг другу руки, беглым шагом шли каждый к своим. Звонко взвыли трубы. А через минуту щелкнул первый винтовочный выстрел, и русский пулемет прострочил всю ленту по козырькам немецких окопов. Бабахнула пушка, и снаряд, визжа, ввинтился в воздух.
А на рассвете, чуть на востоке засерело, Н-ский сибирский полк пошел пытать свое счастье. Полковник Афонин шел следом за наступающей цепью…
Закричали «ура». У немцев взвились красные, тревожные ракеты.
«Через пять-десять минут всё решится, — подумал командир полка и перекрестился. — Помоги, Господи!..»
И он хотел обернуться и крикнуть, чтобы резервы поскорее подтягивались, как вдруг словно огненный веер пахнул на него огнем и жаром… И поднял на воздух.
Полковник Афонин потерял сознание.
Потом — сколько прошло времени? — оно снова стало возвращаться. Первое, что ощутил офицер, — это головная боль и тошнота. Затем он услышал близко около себя плач. Плакал мужчина, но по-бабьи — всхлипывая, причитая.
И полковник из этих причитаний понял, что плачут о нем.
— И что же это такое, и почему ж это так? — басовито рыдал кто-то. — И как же это, батюшка, ты нас в такую минуту оставил? Ведь это чего же вокруг-то делается? Ведь сейчас нас всех в плен забирать будут! Голыми руками возьмут! Погибнет слава полка… как ветром ее сметет!..
Тут всем существом своим полковник Афонин понял: с его полком плохо, — и, придя в себя окончательно, открыл глаза. И тотчас же боль, разрывавшая голову, вся перешла в тошноту. Полковника вырвало. Сразу же головная боль пошла на убыль, стала терпимой…
Рыдающий у ног начальника подпрапорщик Ляшко бросился на помощь — поддержал за плечи, поднес к губам начальника жестяную кружку с водой.
— Что с полком?
— Плохо, ваше высокоблагородие… Сильно теснят. Вот-вот побежим…
— Кто принял командование?
— Заместо вас теперь командир первого батальона.
— Да, капитан Голубев! Где он?
— Сейчас только были здесь.
— Почему здесь, а не там?
— Не могу знать.
— Позовите его.
Через несколько минут в дверь землянки, низко пригнувшись, вошел рослый, широкоплечий капитан Голубев. Он был без фуражки. Волосы всклокочены. На правом плече, на защитном погоне, — кровь. Кровь размазана и по щеке.
— Что с полком?
— Нас отбросили, и противник перешел в контратаку. Резервы исчерпаны, патронов мало. Очень плохо!..
Лицо у Голубева было измученное, полубезумное. Голос срывался.
— Вы ранены?
— Пустое… царапина…
— Почему же в таком случае вы здесь, а не там, где вы нужны? Не в бою?
В глазах капитана сверкнули отчаяние и злоба.
— А вам какое дело? — вдруг истерически закричал он. — Теперь полком командую я, а не вы! Вы не имеете права спрашивать у меня отчета в моих действиях… Я за них сам отвечаю!
Полковник Афонин взглянул внимательнее в лицо офицера и понял: человек полностью исчерпал все свои силы и больше никуда не годен.
— Ляшко! — тихо сказал командир полка подпрапорщику. — Помоги-ка, брат, мне встать…
И, с трудом поднявшись, преодолевая головокружение, — капитану Голубеву, спокойно, не повышая голоса, не сердясь:
— Я вновь вступаю в командование полком, капитан Голубев. Если вы в силах, возвращайтесь к своему батальону.
Через полчаса атаковавшие нас немцы были отброшены и на плечах их мы ворвались в их окопы. Дефиле целиком принадлежало теперь нам. Пешка прошла всё шахматное поле и стала королевой.
Год, два… Третий год.
Иркутск. Первая большевистская весна. Страстная неделя.
Неистово светит яркое весеннее солнце. На улицах снега уже почти нет — тепло, тихо, благостно.
Но город угрюм и уныл. Походка у прохожих какая-то торопливая, голова у всех словно втянута в плечи. Будто каждый опасается неожиданного удара сзади и бежит-торопится скорее домой.
Уверенно чувствуют себя лишь красногвардейцы в длиннополых — кавалерийский образец — шинелях и франтоватых френчах офицерского покроя. На груди у каждого — красный бант или красная розетка; на поясах кобуры с наганами болтается плетеный ременный шнур…
Восемнадцатый год!
Генерал Афонин под руку с супругой медленно идет в этой толпе. За ними, с корзинкой в руках, слуга из военнопленных — баварец Фриц: собрались на базар — надо сделать покупки к празднику.
На генерале фронтовая шинель солдатского сукна, на плечах — полосы от погон, снятых революцией.
Вот впереди какая-то строем идущая по мостовой воинская часть. Без оружия. Нерусские мундиры…
— Это еще кто такие? — спрашивает супруга генерала. — Тоже красногвардейцы?
— Никак нет! — отвечает Фриц из-за ее спины. — Это наши, немцы. На вокзал идут. Первая партия на родину…
Немцев человек пятьдесят. Их ведет голубоглазый гигант. На огненно-рыжей голове смешная форменная германская бескозырка с круглой маленькой кокардой. Гигант смотрит в сторону генерала.
Что с ним? Почему он вытягивается, каменеет лицом и, вытаращив глаза, зычно кричит какую-то команду своим вольно идущим рядам?
И как один, все немцы поворачивают головы направо, в сторону четы Афониных. Они звонко печатают шаг по бугристой мостовой.
И это в восемнадцатом году, в большевистском Иркутске! Генеральша даже пугается.
— Что это они? — робко спрашивает она мужа, крепче прижимаясь к его руке.
— Не понимаю, в чем дело? — пожимает плечами генерал. — Что они, шутят, Фриц?
— Не может этого быть! — решительно отвечает военнопленный. — Я сейчас узнаю, ваше превосходительство.
И он бежит к землякам. Скоро он возвращается, рысью догнав генерала и его супругу. И он не один: с ним голубоглазый рыжеволосый гигант. И немец по-строевому вытягивается перед генералом. Руку — к бескозырке.
