— Не может этого быть! — решительно отвечает военнопленный. — Я сейчас узнаю, ваше превосходительство.
И он бежит к землякам. Скоро он возвращается, рысью догнав генерала и его супругу. И он не один: с ним голубоглазый рыжеволосый гигант. И немец по-строевому вытягивается перед генералом. Руку — к бескозырке.
Генерал растерялся, ничего не понимает.
— В чем дело, Фриц?
— Он вас узнал, ваше превосходительство… Вы сами нашли его где-то в болоте во время перемирия и спасли ему жизнь. В той команде, что прошла, есть еще несколько немцев из тех, которых спасли ваши люди. Он хочет благодарить вас за них и за себя.
Рыжеголовый гигант начинает говорить по-немецки, всё так же вытянувшись, с рукой, отдающей честь. Прохожие, давно уже отвыкшие от таких картин, с каким-то пугливым любопытством смотрят на эту сцену. Встревожена и жена генерала: ведь вот — подошли два красногвардейца с красными бантами на гимнастерках и, перемигиваясь, пересмеиваясь, слушают слова на непонятном для них языке.
Немец благодарит. Немец говорит, что матери, жены и сестры спасенных генералом германских солдат все эти годы молили Бога о здравии и благополучии доброго русского командира полка. И они никогда не перестанут молиться о нем. Благодарил он генерала и от себя лично, и от лица всех своих товарищей…
Он кончил. Щелкнул каблуками, рывком опустил руку и вытянул ее по шву — огромный, сильный, окаменевший в почтении.
Генерал протянул ему руку.
Немецкий солдат осторожно пожал ее, и на его голубых глазах были слезы.
А русские солдаты, изуродованные революцией, стояли рядом и сплевывали на боевую шинель генерала подсолнечную шелуху.
I
Последняя полоса сползла по подъемнику в стереотипную.
Новогодний номер газеты был готов.
Ночной редактор, он же и секретарь редакции, сняв синий халат, надел пиджак и, заглянув на часы, сказал:
— Без двадцати двенадцать. Мы еще успеем встретить Новый год. Куда, господа?
В редакции оставались лишь два сотрудника.
Один из них десять минут назад закончил новогоднюю анкету пожеланий на будущий год.
Последний, кому он звонил, был А.И. Гучков, сказавший:
— Я хочу, чтобы в будущем году все левые поняли, что только октябристы желают России счастья.
Этот ответ записали, выправили и отправили в набор, смеясь: газета была левой.
Журналист, собиравший ответы на анкету, был безобразен, как Квазимодо, и, как Квазимодо, силен.
У него почти отсутствовал лоб, заросший жестким колючим ежом прически, нижняя же челюсть была развита необыкновенно.
Когда он улыбался, улыбка открывала желтые крепкие зубы.
Это было лицо преступника; в редакции по-дружески журналиста, в соответствии с его внешностью, так и называли:
— Джек-Потрошитель.
В Москву он приехал с юга. Прошлого его никто не знал.
Второй из оставшихся был еще веселым мальчишкой, писавшим стихи.
Собственно, Мальчишка давно мог бы уйти домой, его задерживала в редакции лишь привычка к беспутной ночной жизни.
— Куда же, господа? — повторил свой вопрос ночной редактор.
Джек-Потрошитель улыбнулся.
— Пойдемте, ради разнообразия, в Комаровку!
И замолчал, словно откусил фразу.
Ночной редактор, тридцатипятилетний мужчина, написавший однажды рассказ, за который газета была привлечена по 1001 статье (за порнографию), нерешительно заковырял в носу.
Но Мальчишка поддержал преступника.
— Это идея, — закричал он, — Новый год среди воров и проституток. Я поддерживаю вас, коллега!
И было решено идти в Комаровку, в ночную чайную, где собирались проститутки, воры да кутилы, искавшие острых ощущений.
II
Москва гудела тем особенным гулом, которым она гудит под большие праздники, когда движение не прекращается всю ночь.
Шел густой снег, придававший гулу столицы особенную мягкость.
До Петровского бульвара ходьбы было не больше пяти минут.
Вот и трехэтажный дом в конце бульвара. Подвал с окошками, едва поднимающимися над линией тротуара. В окнах желтый свет. Лестница вниз.
Ступени. Уступ.
И сон не оборон.
Слетевший на труп
Нахохленный ворон, —
продекламировал Мальчишка.
Дверь на блоке отворилась скрипуче и сейчас же, с дребезжанием стекол, захлопнулась.
В первой комнате была лишь стойка с чайниками и тарелкой, на которой, мелко накусанный, лежал сахар.
Было дымно. Из второй комнаты гудели голоса.
За столиками сидели целые компании. Из больших чайников пили водку и вино. Остро пахло жареным луком и чесноком от горячей колбасы.
Никто не оглянулся на вошедших.
Столичные проститутки наклоняли свои огромные шляпы (такая была мода) над чашками, в которых был спирт.
Подбежал половой в белой и чистой, по случаю наступающего Нового года, рубахе и усадил гостей, грубо столкнув со стула у незанятого столика оборванца в кепке, мирно дремавшего над столом.
— Что будете кушать? — спросил он.
— Кушать! — закричал Мальчишка. — Мы будем кушать коньяк, мой дорогой. Есть 184-й?
— Как же-с! А насчет твердого?
— Яишницу с колбасой, — скомандовал Джек-Потрошитель.
Сели.
Через минуту половой вернулся, гремя подносом с чайником и стаканами. Был и лимон, нарезанный толстыми ломтями.
— Чичас и яишинка! — выдохнул он.
Часы на стене показывали без десяти двенадцать.
Проститутка, курносая и толстая, протянула с соседнего столика пустой стакан и попросила:
— Плесните кипяточку!
Наливая ей коньяку, Мальчишка продекламировал:
И в жутком подземелье на бульваре,
Где каждый стол нахмуренный маньяк,
Сидим втроем среди грозящей твари
И пьем коньяк!..
— Сам тварь! — запальчиво ответила женщина. — Гад даже! Как ты можешь женщину оскорблять?.. А?
— Мадам! — привстав, расшаркался Мальчишка. — Да разве ж я… Принцесса!.. Вы меня не так по шиш.
Но женщина уже истерически визжала.
— Гнусь паршивая, да как ты меня смеешь дрянью называть! Ты!.. Да ты…
Зала угрюмо и грозно загудела.
Какие-то мужчины, оборванные и страшные, пробираясь меж столиков, уже приближались к месту скандала. Заметались половые. Мальчишка струсил и жался к стене.
Вдруг встал Джек-Потрошитель.
