(Показывает на дверь, из-за которой моментально выскакивают два чёрта с вилами и выволакивают даму. Он потирает руки.)
Одна есть.
Дезертира всегда приятно съесть».
Вот таким образом поэт «расправлялся» с Марией Андреевой, препятствовавшей три года назад постановке спектакля по его пьесе.
В финале второго варианта «Мистерии» уже не прославлялась «солнечная Коммуна». Вместо этого все участники представления говорили:
«Все хором
Солнцепоклонники у мира в храме —
покажем, как петь умеем мы.
Становитесь хорами —
будущему псалмы!»
И все начинали петь на мотив «Интернационала» слова, написанные Маяковским. Впрочем, нет – их пение предворя-лось словами:
«Соглашатель
«Товарищи, не надо зря голосить,
пение обязательно надо согласить.
(Отходит в сторону и тихо дирижирует ручкой.
Кузнец отодвигает его вежливо)».
Эта тема – «обязательного согласования» – прозвучит и в самой последней пьесе Маяковского.
Наступивший 1921 год был четвёртым годом пребывания большевиков у власти. Гражданская война подошла к концу, но жизнь людей становилась всё хуже и хуже – ведь хлеба производилось почти вполовину меньше, чем в 1913 году, а промышленное производство сократилось более чем на восемьдесят процентов.
Всё говорило о том, что неучи-большевики управлять государством абсолютно не способны. Даже победа, которую они одержали в Гражданской войне, не являлась их победой, так как Красной армией командовали такие же царские генералы и офицеры, что стояли во главе армии Белой. Большевики заставили их воевать со своими соотечественниками, и красным улыбнулась удача.
В начале января 1921 года в Отделе международной связи Коминтерна (ОМС ИККИ) была создана секретная лаборатория по изготовлению иностранных паспортов, виз и прочих документов. Почту Коминтерна стали перевозить дипломатические курьеры. Вся информация об этом проходила через секретаря Административно-организационного управления ВЧК Якова Серебрянского.
Студент Московского Высшего Технического Училища (МВТУ) Борис Бажанов написал потом в воспоминаниях:
«… весь 1921 год в стране царил голод. Никакого рынка не было. Надо было жить исключительно на паёк. Он состоял из фунта (400 граммов) хлеба в день (типа замазки), составленного Бог знает из каких остатков и отбросов и 4-х ржавых селёдок в месяц. В столовой Училища давали ещё раз в день немножко пшённой каши на воде без малейших следов жира и почему-то без соли. На таком режиме очень долго продержаться было нельзя».
А тут ещё начали бунтовать крестьяне.
Бенгт Янгфельдт:
«О масштабах сопротивления свидетельствует число красноармейцев, павших в 1921–1922 годах в борьбе с бунтовщиками – около четверти миллиона».
15 января 1921 года в Красной армии был сформирован специальный летучий корпус, состоявший из 1800 штыков, 1100 сабель, 70 пулемётов и 12 орудий. Во главе его поставили бывшего штабс-капитана царской армии Владимира Степановича Нестеровича, успевшего уже получить в награду за свои победы над белогвардейцами орден Красного Знамени и почётное революционное оружие. Летучий корпус предназначался для разгрома и полного уничтожения повстанческой армии Нестора Ивановича Махно. Началось преследование отряда атамана-анархиста, ставшего неугодным советской власти.
Возможно, именно тогда Махно решил прорваться вглубь России, где начались крестьянские волнения (их впоследствии назовут Антоновским мятежом). Добраться до восставших не удалось, но в том походе хлопцы Махно часто пели песню, которую Нестор Иванович очень любил и присочинил к ней ещё один, свой куплет:
«Кинулась тачанка полем на Воронеж,
Падали под пулями, как спелая рожь.
Сзади у тачанки – надпись: «Хрен догонишь!»
Спереди же – надпись: «Живым не уйдёшь!»
Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить,
С нашим атаманом любо голову сложить».
А что волновало в тот момент творческую интеллигенцию Москвы?
3 января 1921 года в Театре РСФСР Первом состоялся диспут на тему «Художник в современном театре». Маяковский, которому тоже предоставили слово, речь как всегда произнёс довольно сумбурную:
«Взятие Зимнего дворца "Лесом" Островского не разыграешь! Это химера!.. Весь тот вулкан и взрыв, которые принесла с собой Октябрьская революция, требуют новых форм в искусстве. Каждую минуту нашей агитации нам приходится говорить: где же художественные фильмы? Мы видим лозунги, по которым сто пятьдесят миллионов населения России должны двинуться на электрификацию. И нам нужен порыв к труду не за страх, а во имя грядущего будущего…»
Из этих слов ясно лишь то, что Маяковский ратовал за воспевание того «революционного», что принёс с собою октябрь 1917 года.
В первом номере журнала «Дом Искусств» за 1921 год высказывалось совсем другое мнение – в статье писателя Евгения Замятина «Я боюсь». Статья небольшая – всего четырнадцать абзацев. Но в ней мысли автора выражены чётко и откровенно:
«Я боюсь, что мы слишком бережно и слишком многое храним из того, что нам досталось в наследие от дворцов… Но не ошибка ли, что институт придворных поэтов мы сохраняем не менее заботливо, чем золочёные кресла? Ведь остались только дворцы, но двора уже нет».
И Замятин в качестве примера приводил фрагмент декрета, написанного в жаркое лето 1794 года двадцатисемилетним председателем французского Комитета по Народному Просвещению Клодом– Франсуа Пэйаном:
«Есть множество юрких авторов, постоянно следящих за злобой дня, они знают моду и окраску данного сезона, знают, когда надо надеть красный колпак и когда скинуть… Истинный гений творит вдумчиво и воплощает свои замыслы в бронзе, а посредственность, притаившись под эгидой свободы, похищает её именем мимолётное торжество и срывает цветы эфемерного успеха…»
Заявив, что «юркие авторы» заполонили литературу Советской России, Замятин продолжал:
«И я боюсь, что если так будет и дальше, то весь последний период русской литературы войдёт в историю под именем юркой школы, ибо неюркие вот уже два года молчат».
Замятин назвал по именам российских «юрких авторов», начав с футуристов:
«Наиюрчайшими оказались футуристы: не медля ни минуты – они объявили, что придворная школа – это, конечно, они. И в течение года мы ничего не слышали, кроме их жёлтых, зелёных и малиновых торжествующих кликов. Но сочетание красного санкюлотского колпака с жёлтой кофтой и с нестёртым ещё вчерашним голубым цветочком на щеке – слишком кощунственно резало глаза даже неприхотливым: футуристам любезно показали на дверь те, чьими самозваными герольдами скакали футуристы. Футуризм сгинул. И по-прежнему среди плоско – жестяного футуристического моря один маяк – Маяковский. Потому что он – не из юрких: он пел революцию ещё тогда, когда другие, сидя в Петербурге, обстреливали дальнобойными стихами Берлин. Но и этот великолепный маяк пока светит старым запасом своего "Я" и „Простого как мычание“. В „Героях и жертвах революции“, в „Бубликах“, в стихах о бабе у Врангеля – уже не прежний Маяковский".
