лесбиянки и общались друг с другом, если не считать пустой риторики патриотизма и политических движений.
Черных и белых, кики, буч или фэм – всех нас объединяло, часто и в разной степени, то, что мы осмеливались строить связи во имя женщины и усматривали в этом свою силу, а не проблему.
Всем нам, пережившим те заурядные годы, приходилось быть странноватыми. Мы потратили столько лет своей женской юности, чтобы определить себя как на-женщин-ориентированных женщин до того, как эти слова были изобретены [20], не говоря уже о том, что за пределами ближайшего круга не было ни души, желающей их слышать. Всем нам, пережившим те заурядные годы, следует хотя бы немного гордиться. И даже сильно гордиться. Оставаться целыми и не сходить с рельсов, хоть и пошатываясь, было делом нелегким – всё равно что играть боевой клич Динизулу или сонату Бетховена на жестяной свистульке.
Важным посылом стало то, что каждой требовалось место. И неважно, отвечало ли оно твоим представлениям о себе, – просто место, чтобы дозаправиться и проверить закрылки.
Во времена нужды и отсутствия какой-либо стабильности такое место становилось скорее описанием, а не сущностью того, зачем оно тебе понадобилось. Иногда убежище становилось реальностью. Писательницы, что выпендривались по кафе, убивая свою работу болтовней, не написав при этом ни строчки; вирильные, как мужчины, лесбиянки, что остервенело ненавидели женщин и свою женственность. Бары, кофейни и улицы Виллидж в пятидесятых были полны нонконформисток, что страшно боялись оторваться от группы, место в которой с таким трудом отвоевали, и потому были вынуждены разрываться между своими потребностями и интересами этой группы.
У иных из нас места не было, и мы жадно выхватывали отовсюду то, чего нам так не хватало: пространство, комфорт, тишину, улыбку, отсутствие осуждения.
Быть женщинами сообща – недостаточно. Мы были разными. Быть лесбиянками сообща – недостаточно. Мы были разными. Быть Черными сообща – недостаточно. Мы были иными. Быть Черными женщинами сообща – недостаточно. Мы были разными. Быть Черными лесбиянками сообща – недостаточно. Мы были разными.
Каждая руководствовалась своими нуждами и целями и вступала во множество коалиций. Некоторым из нас инстинкт самосохранения подсказывал, что мы не можем себе позволить остановиться на одном простом определении, одной узкой самоидентификации. В «Баге», в колледже Хантер, в Гарлеме, в библиотеке – везде оставалось по куску настоящей меня, и они множились и множились.
Потребовалось время, чтобы понять: наше особое место было именно домом разнообразных различий, а не убежищем для какого-то одного из них. (И частенько мы боялись учиться.) Потребовались годы, чтобы мы сумели применять силу, которой наделяет ежедневное выживание, чтобы мы узнали: страх не должен сковывать, и мы можем ценить друг друга на условиях, которые не обязательно являются нашими личными.
В пятидесятых Черные лесбиянки, ходившие по барам Вилладж, знали друг друга по именам, но редко заглядывали друг другу в Черные глаза, дабы не узреть свое одиночество и свою собственную притупленную силу, отраженную в поисках темноты. Некоторые из нас гибли в прорехах меж зеркалами и отведенными глазами.
Сестры-аутсайдерши. Диди, и Томми, и Мафф, и Айрис, и Лайон, и Трип, и Одри, и Дайан, и Фелиция, и Берни, и Эдди.
Эдди, пропащая сестринская душа, была прекрасна, как Мари Эванс. Полная решимости, как и мы все, она находила способы вырваться, которые для многих из нас оставались чуждыми – более резкие, менее тайные.
В тот воскресный вечер, когда Фли опаздывала на наш урок фотографии, в чужой квартире на той стороне Второй авеню Эдди приохотила ее к героину.
Весна 1956 года принесла с собой плеяду двусмысленных предзнаменований. Я прекратила ходить к психотерапевту – не хватало денег. То, на что можно было сносно жить год назад, скукожилось под воздействием инфляции, или финансового кризиса, или как они там в «Нью-Йорк Таймс» хотели это назвать. Разбираться в собственных хитросплетениях оказалось роскошью, которую я больше не могла себе позволить. Психотерапию мы исключили из бюджета в последнюю очередь. О том, что Мюриэл не способна найти работу, никто не упоминал. Она не справлялась с самоуничижением, я – с обидой. Мой профессор физиологии в колледже Хантер пытался помочь мне решить финансовые проблемы, предложив стать его горничной с проживанием в доме на Парк-авеню.
Накануне последнего сеанса терапии мне приснилось, что мы с Мюриэл ждем поезда метро на станции, синей, как ночь. Вокруг роятся кучки людей, но они повернуты ко мне спиной, и лиц не видно. Как только состав подходит к платформе, Мюриэл падает на рельсы. Я стою на платформе, не в силах что-то предпринять, а поезд идет прямо по ней, и колеса давят мое сердце. Я проснулась в слезах, с ощущением глубокой скорби – я не могла подобрать для нее слова, и она никак меня не отпускала.
Мюриэл спала плохо. Ночь за ночью она сидела на диване в средней комнате, читала, курила, делала записи в дневнике. Иногда, пробудившись, я слышала, как она говорит сама с собой. Только гораздо позже я узнала, настолько отчаянными были эти галлюцинации, которые она скрывала от меня за вспыльчивостью или юмором.
В другие вечера она пила, пока я не ложилась. Ночь за ночью, проснувшись, я видела ее в дверном проеме спальни: сидит, откинулась на диванную подушку, притиснутую к стене. Вокруг милой темной головы – нимб от лампы. Сумасшедшая Леди и Страшила Лу свернулись калачиком на ее теплых бедрах. Порой мне чудилось, что мы друг для друга потеряны, словно одна из нас умерла.
Утром, когда я одевалась на работу, она спала на диване, измотанная и уязвимая, в бледной руке, упавшей на грудь, всё еще зажата книга, на животе клубком свились котята. Она всё больше худела и всё меньше ела – уверяла, что не голодна, хотя мне казалось очень опасным жить на пиве и сигаретах. Я гасила над ее головой лампу, накрывала Мюриэл пледом и уходила на работу.
Que Será, que será
Что будет – тому и быть…
Весна наступала с необыкновенным рвением, и из каждого музыкального автомата и радио в кафе-мороженых Дорис Дэй голосила «Что будет – тому и быть», пела во всё горло.
В начале апреля в один свежий вечер мы с Мюриэл встретили мою старую школьную подругу Джилл. Та переходила Ист-Хаустон, одетая в изношенный бушлат на пару размеров больше, чем нужно. Я не виделась с ней года два, с тех пор как они с Мечеными после моего отъезда в Стэмфорд зависали у меня в квартире.
