вошла в нашу жизнь, а с ней – ее спортивные куртки и кружевной чепчик медсестры, нелепо нахлобученный на воинственную голову. Она приходила к нам в воскресенье после обеда, приносила домашние фаршированные блинчики и школьные диаграммы – на них мы пытались отобразить межличностные отношения, возможные в грядущем мире женщин.
Занятия мои шли лучше, чем ожидалось. Впервые в жизни я узнала, действительно узнала и поняла, что я умная – умная, а значит, способная выполнять работу белых мужчин и учиться. Я наконец взялась за немецкий и отлично с ним справлялась – в основном благодаря Мюриэл и психотерапии. Мюриэл учила немецкий в школе и помогала мне с диалогами, из-за чего я какое-то время говорила на этом языке более охотно и внятно, чем на английском.
Иногда Тони оставалась на Седьмой улице. В прохладном ликовании середины весны мы втроем просыпались на рассвете субботним утром, заходили за Никки и Джоан и отправлялись рыбачить в Шипсхед-бей. Возвращались днем на лодках, полных камбалы и черного окуня.
А воскресенья часто были отданы Джилл и печатным машинкам ее отца.
Мы с Мюриэл и Джилл пошли домой на Седьмую улицу через сумеречный воскресный город – в теплеющем воздухе стоял ни с чем не сравнимый запах раннего мая. Вернулись поздно, и Джилл осталась ночевать. Завтра понедельник, как обычно, на работу. Я легла спать, а они остались разговаривать в средней комнате.
Где-то между полуночью и утром я проснулась от ужаса и недоверия. Приглушенные звуки из соседней комнаты было ни с чем не спутать. Мюриэл. Мюриэл и Джилл занимались любовью на диване в средней комнате. Я лежала недвижно, стараясь не бодрствовать и вообще не существовать, пойманная, как дикий зверь меж прыжком на семь этажей из окон передней комнаты и действиями, происходящими в соседней комнате. НЕТ ВЫХОДА.
Если бы на нашем диване с Мюриэл оказался кто-то еще, мои боль и ярость были бы меньше. Но между мной и Джилл оставалось столько неразрешенного. Самое жестокое оружие оказалось под рукой – так мне казалось. В нашем доме. Пока я сплю в соседней комнате. Алая ярость пеленой застила сознание – пеленой, которой я не чувствовала с тех пор, как в материнском доме вместо слез у меня лилась кровь из носа. Я прикусила шерстяное одеяло, чувствуя, что обязана совершить убийство, только вот убивать некого. И в отчаянии самосохранения сразу же уснула.
Когда я проснулась, дом был тихим и пустым. Я даже не могла сказать: «Как ты могла, сучка такая, да еще и с ней?» Мы даже не могли об этом поговорить. Мюриэл дома не оказалось.
Я металась по квартире, заламывая руки, пока пальцы не начали зудеть и не покраснели. Как прожить этот день? Где она? Я хотела ей шею свернуть. Медленно оделась и механически выбралась на улицу.
Я брела мимо улиц, неба, людей – и всё это окутывала пелена гнева, прикрепленная к стальному кольцу, что было прибито стальным болтом посреди моей груди.
Надо было идти на работу – в библиотеку в Бронксе. На станции «Астор-плейс» я вжалась в стену, опасаясь, что швырну под приходящий поезд себя или кого-нибудь еще.
Доехала до Моррис-авеню: алая пелена по-прежнему застила взгляд, руки тряслись. Я не могла отделить боль предательства от боли необузданной ярости. Ярости из-за Мюриэл, ярости из-за Джилл, ярости из-за себя – я не убила их обеих. Поезд мчался, задержавшись на 34-й улице. Если не выпустить из себя этот яд, я умру. Ослепляющая головная боль началась и прекратилась, не усилив, но и не уменьшив моей агонии. В районе станции «Гранд-Сентрал» из носа хлынула кровь. Кто-то дал мне салфетку и уступил место, я откинула голову назад и закрыла глаза. Картинки хаоса, мелькавшие на экране век, оказались слишком ужасающими. Остаток пути я проехала с открытыми глазами.
В то утро проходило собрание библиотечного коллектива. В такие дни, как у нас водилось, мы по очереди готовили чай. На этой неделе был мой черед. В скудно оборудованной, безукоризненно чистой служебной кухне я сняла большую кастрюлю кипящей воды с плиты, чтобы налить ее в стоявший в раковине чайник.
Из кухонного окна я видела мохнатые почки на дереве акации в крошечном дворике, что отделял библиотеку от ряда многоквартирных домов. В сырое пасмурное утро понедельника яркость зеленой травы ошеломляла. Весна надвигалась неумолимо, а Мюриэл переспала с Джилл в нашей средней комнате несколько часов тому назад.
Моя левая рука сомкнулась на открытом отверстии чайника, пока другая рука удерживала на краю раковины исходящую паром кастрюлю с кипятком. Кольцо-змейка, которое Мюриэл подарила мне на день рождения, вилось вокруг левого указательного пальца: серебро против коричневой кожи. В глаза бросились тыльная сторона ладони и запястье, исчезавшие в натянутом рукаве рубашки и свитере. Словно мельком я поняла, что сейчас произойдет. Как будто всё уже было описано в рассказе из книжки, которую я однажды внимательно прочла.
Я почувствовала, как правая рука напряглась и ее кисть задрожала. Словно в замедленной съемке я смотрела, как кастрюля медленно отрывалась от края раковины и кипящая вода выплескивалась через край – на мою левую руку, лежавшую на чайнике. Вода потекла вниз, толкнулась о тыльную сторону ладони и полилась в водосток. Я наблюдала, как коричневую кожу застилает облако пара и она становится красной и блестящей, и пока я теребила пуговицу на рукаве рубашки и оттягивала мокрую ткань с обваренной руки, яд с водой лился из меня. Ошпаренная плоть уже покрывалась пузырями.
Я вышла в соседнюю комнату для персонала, где все мои коллеги обсуждали заказы на книги: «Знаете, я тут обварилась, нечаянно». А потом в свободное от яда пространство хлынула боль.
От врача кто-то довез меня на такси до дома. Мюриэл открыла дверь и помогла раздеться. Она не спросила, что случилось. Рядом с болью в ладони и запястье всё остальное казалось несущественным. Я сразу уснула. На следующий день отправилась в ожоговую клинику больницы Сент-Винсент, где с распухшей обваренной кожи срезали кольцо-змейку.
На протяжении следующих нескольких дней, когда я чувствовала что-то помимо боли, меня охватывали вина и стыд, будто я совершила что-то непростительное и неприличное. Саму себя изувечила. Показала ярость, которая не была ни крутой, ни модной. В остальном я оставалась довольно бесстрастной.
Мы с Мюриэл больше не разговаривали о Джилл или о моем происшествии. Мы были друг с другом очень сдержанными, и нежными, и немного скорбными, будто обе признавали своим молчанием то, что нельзя было вернуть.
Джилл исчезла, чтобы снова появиться в другой раз, когда ее меньше
