Филипп Афанасьевич сложил письмо треугольником и написал адрес. Сзади незаметно подошел Петя Кочетков.
— А вы, дядя Филипп, сегодня рассказывать будете?
— Що такое?
— Про хана турецкого…
— Э, сынок, мне больше рассказывать не придется… — хрипловатый басок Филиппа Афанасьевича был заглушен ржаньем коня и тревожно-крикливой командой «Воздух!»
Из-за леса нарастал утробный гул, наполнял небо густым зловещим рокотом моторов. Казалось, земля начинает покачиваться, а могучие ели, сосны и молодые березки вздрагивать и шевелиться.
— В окоп, сынок! — крикнул Шаповаленко Пете, но мальчик, напуганный бомбежкой, схватил его за ногу и спрятал голову между коленями. Филипп Афанасьевич подхватил паренька на руки и побежал к щели. Там уж было битком набито. Казаки на руки приняли Петю.
Шаповаленко, пригнувшись, бросился к ближайшим елям, где были привязаны кони. На опушке неистово стучали зенитки. С замаскированной тачанки, вздрагивая кургузой мордой, бил пулемет. Над лесом бешено ревели моторы.
Пронзительный, жуткий вой пикирующих машин, свистящие звуки падающих бомб сливались, перемешивались с адским грохотом разрывов. Падали исковерканные деревья, летели вверх комья мерзлой земли, взрывы валили молодой орешник и ольшаник, заволакивая все смрадом и едким дымом.
Филипп Афанасьевич, сжимая в руках карабин, видел над лесом, в облачках разрывов зениток, кружившиеся самолеты. Казалось, это были стаи хищных огромных птиц. Бомба с пронзительным свистом ударилась около того места, где он только что писал письмо. В грохочущем вихре разрыва исчезла щель. Сквозь груды обломков, в клубах серого дыма, ползли, бежали, льнули друг к другу люди. Мчались кони с распущенными чембурами. Кругом слышался беспорядочный треск пальбы. Над верхушками деревьев низко прошел самолет. На его желтых огромных плоскостях чернела кричащая, точно скрученная из змеиных голов, свастика.
Филипп Афанасьевич быстро всунул в магазин обойму бронебойных патронов и начал бить в желтое обнаженное пузо самодета. Бил азартно, с неистовым ожесточением.
Гул моторов откатился влево. Над истерзанным лесом на миг выплыло сероватое облачко, из-за него неожиданно показалось затемненное дымом солнце.
К Филиппу Афанасьевичу на четвереньках подполз вымазанный в земле Володя Салазкин. Рядом, ошалело тычась мордой, прошел чей-то конь с оборванным поводом. Из-за дерева выскочил Яша Воробьев; подхватив чембур, он повел коня в кусты и хрипловато крикнул на ходу:
— Не маячьте! Сейчас еще прилетят.
— Ты ранен? — наклонившись к Салазкину, спросил Шаповаленко.
— Я? Нет. — Он утер рукавом мокрое, грязное лицо и одичало осмотрелся по сторонам.
— В щель угодила… Захар, Буслов, Петя… Щоб ты… Идем, может, кто…
Филипп Афанасьевич щелкнул затвором, выбросил из патронника стреляную гильзу и вскинул карабин на плечо.
— Я выскочил, — глухо бормотал Салазкин, — а их завалило. Бомбища, наверное, тонна…
Шаповаленко рванулся было к щели, но над лесом снова загудели самолеты.
— Назад! — крикнул Салазкин.
Филипп Афанасьевич, возвратившись, встал под елку и, скинув с плеч карабин, перезарядил его.
— Ты что, стрелять хочешь? Не смей! Демаскировка! — Салазкин поймал его за ногу. — Брось, пожалуйста, брось! Заметит!
— Цыц! — Шаповаленко, выругавшись, отшвырнул его ногой.
Самолеты без боевого разворота летели над лесом с предельной скоростью. Филипп Афанасьевич, загорясь кипучей яростью, начал стрелять по самолету. Вдруг над верхушками деревьев вынырнули тупоносые самолетики с красными звездочками. То там, то здесь вспыхивало яркое пламя трассирующих пуль. Шаповаленко опустил карабин. На лице его были и слезы и улыбка. Фашистов гнали наши истребители. Они стремительно неслись вслед за удаляющимися «юнкерсами». Повернувшись к Салазкину, Филипп Афанасьевич крикнул:
— Ха! Молодцы! А ты сукин сын! Рваный чобот! Визжит, як недорезанный хряк! Який тоби батько зробил, такого трусача? Ховайся, а то вдарю!
Казак, тряхнув карабином, повесил его на сук и, схватив саперную лопату, бросился к щели. У края обвалившейся ямы, отряхиваясь, стоял Торба. Из-под каски выглядывало выпачканное в глине лицо, над горбатой переносицей живо поблескивали улыбающиеся глаза.
— Захар?! — Шаповаленко остановился с лопатой в руках, точно могильщик перед покойником.
— Ого! — откликнулся Торба.
— Попало?
— Трошки. Бачил, що творит, сатана?
— Дышло ему в глотку! Где Петька? Буслов?
— Да тут мы… — Из щели показалось лицо Буслова.
Филиппу Афанасьевичу казалось, что спокойней и добродушней этого лица он никогда в жизни не видел. Оно было ребячески молодо, забавно и в то же время мужественно и красиво. Протянув Буслову обе руки, Шаповаленко рывком вытащил его из щели.
— Кони разбежались. Собирать надо! — кричал подходивший Яша Воробьев. Следом шел Салазкин, потирая распухшую щеку: ком мерзлой земли угодил ему в лицо.
— Надо, хлопцы, коней… — начал было Захар, но, спохватившись, спросил: — Санитары где?
— В третьем взводе перевязывают, — ответил Яша. — А у нас как будто ничего. Вот только Салазкина чуточку оглушило.
— Пустяки! — Салазкин махнул рукой и робко глянул на Шаповаленко.
Тот погрозил ему кулаком и не без ехидства проговорил:
— Якие пустяки, целая тонна!
— Какая там тонна, килограммов пятьдесят, — показал Захар на воронку.
Бомба разорвалась как раз там, где лежал вещевой мешок с пожитками Филиппа Афанасьевича. От них ничего не осталось, кроме каким-то чудом уцелевшей карточки Фени Ястребовой.
— Ось! Мама ридная… Все пропало! — кричал Шаповаленко. — Старый дурень! Дубина! Не мог уберечь, мурло бородатое!.. — держа в руке карточку, колотил он себя кулаком по лбу.
— Да что пропало? — не выдержал Торба. — Карточка цела. А ну, дай сюда.
Захар взял фотографию, она на самом деле была только помята и запачкана, а лицо Фени сохранилось полностью.
— Все в порядке, даже улыбается!
— А вещевой мешок, где вещевой мешок? — не унимался Филипп Афанасьевич.
— Штаны жалко? Мыло, бритву?
— Якие штаны! Якое мыло! План колхозной жизни пропал, на двести восемьдесят шесть пунктов!
— А зачем ты его туда сховал? — сердито спросил Торба.
Ему действительно было жаль тетрадь. Вместе когда-то сочиняли. Хорошо было помечтать, пофантазировать о будущей жизни.
— А еще в Кремль хотел послать… — укоряюще проговорил Захар. — Там на сколько пятилеток материалу? Эх ты!
