этой роскошью парил Роман. Элегантный, с геральдической ромашкой в петлице, он неторопливо обходил столики, болтал с завсегдатаями, привечал новичков и дирижировал весельем с тем шармом, который не поддается имитации. Каплана хватало на всех, и он никогда не уставал делиться любимым.
Постепенно “Самовар” оброс ритуалами – от юбилеев до поминок. Тут мы поздравляем друзей и провожаем их, часто не только слезами, но и хохотом, как это случилось на прощании с Бахчаняном. Так получилось, что даже тризна в “Самоваре” наполнена карнавальным, праздничным содержанием, а это лучшее, что может случиться со смертью, в том числе – его хозяина. Но и осиротев, “Самовар” останется тем, чем давно стал: живым музеем русской культуры без границ, патроном которой был столько для нее сделавший Роман Каплан.
24 декабря
Ко дню рождения Щелкунчика
Рождество – праздник с тевтонским акцентом, и самую знаменитую елку следует искать в “Щелкунчике”. Гофманская елка, в кроне которой запутались мерцающие звезды свечек, напоминает напольный макет мироздания. Это домашний рай из набора “Сделай сам”. Как и положено райским кущам, здесь царит вегетарианство. Из съестного на елку идет то, что растет: мандарины, яблоки и завернутые в серебряную фольгу грецкие орехи. Их морщинистый мозг прячет такой крепкий череп, что сразу понятно, зачем Щелкунчику зверские челюсти.
Всегда готовый к зловещим подвигам, он приоткрывает сокровенный смысл святок по Гофману. Все прекрасное у него либо заводное, как часы, либо деревянное, как Щелкунчик, либо съедобное, как леденцы. Зато все живое – омерзительно, как мыши, которые грызут кукольный мир, наделенный вечной, а значит, мертвой жизнью.
Не зря мы собираем елку, как скифы – курган, складывая все, что может пригодиться в будущей жизни. Сахарные домики и деревянные лошадки, румяные плоды и стеклянные ягоды, ватные ангелы и кружевные снегурочки: еда, жилье, жёны, слуги, транспорт. Последнее украшение елки – ее материализовавшийся дух, строгий Щелкунчик, который сторожит праздник и олицетворяет его.
25 декабря
Ко дню рождения Иисуса Христа
Гений юмора в том, что он возвращает нам парадоксальную человечность и выводит к новому. В этом можно найти ответ на коренной вопрос: смеялся ли Иисус Христос?
– Нет, если судить по словам евангелистов.
– Да, если судить по его собственным.
Сам Христос, может, и не смеялся, но Он острил, причем в те критические минуты, когда выбор между жизнью и смертью припирал Его к стенке.
Завязший в традиции разум не дает нам ее преодолеть, зато юмор ее, стену, сносит, ибо он умеет сменить тему. (Поэтому не смеются фанатики – они никогда не меняют темы.)
В сущности, юмор – это решенный коан. Чтобы ответить на вопрос, ответа не имеющий, надо изменить того, кто спрашивает. Для этого Христос ставит человека перед вызовом, столь трудным и важным, что с новой высоты прежние вопросы кажутся недостойными решения.
– Проблемы, – говорил Юнг, – не решают, над ними поднимаются.
Именно так, радикально сменив масштаб, поступил Христос. Удачно пошутив, Он спас блудницу от казни: “Когда же продолжали спрашивать Его, Он, восклонившись, сказал им: кто из вас без греха, первый брось в нее камень”.
28 декабря
Ко дню рождения кино
Жизнеописание кинематографа можно разделить на три этапа. К первому – доисторическому – относится немое кино. Оно умеет поражать, как Гриффит, влиять, как “Потемкин”, смешить, как Чаплин. Нас могут восхищать находчивость (или наивность) сценария, выразительность позы (или гримасы) актера, экспрессия (или назидательность) монтажа. Но фундаментальная условность неговорящего кино слишком велика, чтобы мы могли его смотреть без исторического трепета. В египетскую статую трудно влюбиться – Галатеи из нее не выйдет.
Третий этап в кинематографической истории начался, когда кино открыло самодовлеющего автора, камера стала пером, а фильмы – средством режиссерского самовыражения. Для кинематографа наступило новое время, в котором мы (со всеми постмодернистскими оговорками) живем и сегодня.
Между немым и современным оказалось классическое, другими словами – старое кино, в котором нет ничего безыскусного. Оно, как Софокл или Шекспир, еще просто не открыло естественное. Собственно, потому его, словно балет, надо учиться смотреть. Язык старого кино так же глубок, сложен и укоренен в жанрах, каждый из которых оперирует особым словарем и специфическим синтаксисом.
Скажем, вестерны надо смотреть, отключив иронию. Героическое не терпит двусмысленности – на то есть любовь. Все лирические комедии построены на вопросе “достанется ли она ему?”. Старое кино шло к ответу теми окольными путями, что проложила для него зверствовавшая в прежнем Голливуде цензура. Поскольку она запрещала даже супругов показывать в одной кровати, в старом кино секс заменяла война полов. Между платонической и плотской любовью оно поместило остроумие. Голливудская любовь подразумевала ту же вязь обиняков и поэтику намека, что и советская культура, наградившая нас эзоповой и часто смешной словесностью. Искусство читать между строк и подглядывать в щелку исчезло вместе с тотальной цензурой и женской комбинацией. И только старое кино, тридцать лет оттягивавшее развязку сексуальной революции, сохранило истому прелюдии.
29 декабря
Ко дню рождения Техаса
Напрасно уже в аэропорту Хьюстона я искал ковбойские сапоги, ружье и гремучую змею на память. Их там не было. Единственный ковбой мне встретился на университетской афишке. В помятой ковбойской шляпе, купленной на блошином рынке шутки ради, в нашейном платке-бандане, которые носят грабители банков и другие любители экзотики, только я и походил на типичного техасца.
Техас мне понравился уже тем, что разительно отличался от наших краев. Хотя ньюйоркцы тоже бывают радушными, но, во-первых, они далеко не всегда говорят по-английски, а во-вторых, считают невежливым встречаться взглядом, ибо тогда уже надо здороваться, флиртовать или обсуждать президента.
– Техас, – объяснили мне, – во всем стоит наособицу, по населению он меньше Франции, по территории – больше, в принципе – лучше, и его ни с чем не спутать.
Чтобы никто не сомневался, Капитолий в столичном Остине венчает статуя Свободы – как в Нью-Йорке, только страшнее. С мужским лицом и зверским выражением, она держит в одной руке факел просвещения, а в другой – меч возмездия, спасибо, что опущенный. По утрам тут каждый школьник присягает сперва на верность Техасу, а только потом – остальной Америке. И звезда на штатном флаге больше, чем сорок девять остальных, вместе взятых. В Техасе, повторял мне каждый встреченный, всё нечеловеческого размера: от стейков до гордыни, но больше всего – неба. Его действительно хватало. Но я все равно предпочитал смотреть по сторонам – на поля хлопка и луга с коровами, включая длиннорогих. Лохматые и свирепые, они напоминали допотопных буйволов из палеонтологического музея и служили живым памятником техасскому скотоводству. Теперь его вытесняет нефть. Ее качают повсюду – как воду из колодца. Пятачок земли, невзрачный дом-фургончик и во дворе – вышка. Когда цена подходящая, хозяин может накачать баррель-другой до завтрака.
30 декабря
Ко дню рождения Редьярда Киплинга
В любимой и бессмертной “Книге
