если аудитория будет слишком шуметь и мешать лектору”. Но в тишине раздавались лишь щелчки фотоаппаратов десятков фотографов, стоявших в задних рядах.
Ловелл-Бэдж пояснил, что Цзянькуй согласился выступить на саммите еще до того, как появились новости о его CRISPR-детях. “Мы были не в курсе истории, которая развивается на протяжении последних нескольких дней, – сказал он. – Он прислал мне презентацию, подготовленную для этого выступления, и там не содержалось никакой информации о работе, о которой он расскажет теперь”. Затем он нервно обвел взглядом аудиторию и объявил: “Если он меня слышит, я хочу пригласить на сцену Хэ Цзянькуя, который представит свою работу” [395].
Сначала никто не откликнулся. Собравшиеся затаили дыхание. “Уверен, люди сомневались, придет ли он вообще”, – позже вспоминал Ловелл-Бэдж. Затем прямо из-за спины Ловелла-Бэджа, стоявшего в правой части сцены, появился молодой азиат в темном костюме. Раздались робкие аплодисменты, по аудитории пошли шепотки. Мужчина повозился с ноутбуком, чтобы вывести на экран нужный слайд, затем настроил микрофон. Собравшиеся нервно засмеялись, поняв, что перед ними специалист по свету и звуку. “Послушайте, я не знаю, где он”, – сказал Ловелл-Бэдж, размахивая блокнотом.
На жуткие тридцать пять секунд, которые в таких случаях кажутся очень долгими, в аудитории воцарилась напряженная тишина. Ничего не происходило. Наконец несколько нерешительно на дальний конец сцены поднялся худощавый мужчина в полосатой рубашке. В руке у него был пухлый коричневый портфель. В формальной обстановке гонконгского саммита (Ловелл-Бэдж был в костюме) он казался одетым неподобающе – ни галстука, ни пиджака. “Он скорее напоминал спешащего на паром служащего, страдающего от влажной гонконгской жары, чем ученого, оказавшегося в самом центре мощной международной бури”, – позже написал научный журналист Кевин Дэвис [396]. Ловелл-Бэдж с облегчением уступил ему сцену и, когда Цзянькуй встал за кафедру, шепнул ему на ухо: “Не затягивайте, пожалуйста, нам нужно время на вопросы”.
Стоило Цзянькую начать выступление, как защелкали фотоаппараты и замелькали вспышки, отчего он, кажется, пришел в замешательство. Дэвид Балтимор поднялся со своего места в первом ряду, повернулся к прессе и отчитал репортеров. “Камеры щелкали так громко, что мы не слышали, что происходит на сцене, – говорит он. – Поэтому я взял ситуацию в свои руки и попросил их прекратить” [397].
Цзянькуй смущенно оглядел аудиторию. Он был гладко выбрит и от этого казался еще моложе своих тридцати четырех лет. “Я должен извиниться, что результаты моей работы неожиданно просочились в прессу, что не оставило мне шансов получить независимую оценку, прежде чем представлять их на этой конференции”, – начал он, а затем, не замечая противоречия в своих словах, решил “поблагодарить агентство Associated Press, которое мы привлекли к сотрудничеству за несколько месяцев до рождения детей, поручив ему достоверно описать результаты исследования”. Медленно читая свою речь без всякого выражения, он рассказал о стигме, связанной с ВИЧ, о дискриминации и смертях, вызываемых вирусом, и объяснил, как мутация гена CCR5 может предотвратить заражение детей, родившихся у ВИЧ-положительных родителей.
Двадцать минут он показывал слайды и описывал свою работу, а затем настало время задавать вопросы. В помощь себе Ловелл-Бэдж пригласил Мэтью Портеуса, стэнфордского специалиста по биологии стволовых клеток, который был знаком с Цзянькуем. Вместо того чтобы сразу спросить у Цзянькуя главное и выяснить, почему он нарушил международные нормы и внес изменения в зародышевую линию человеческого эмбриона, Ловелл-Бэдж начал издалека, с вопросов об эволюционной истории и возможных функциях гена CCR5. Далее Портеус перешел к деталям и поинтересовался, сколько пар, яйцеклеток, эмбрионов и исследователей участвовало в клиническом испытании, проведенном Цзянькуем. “Я была разочарована, что в обсуждении на сцене приоритет не получили главные темы”, – позже сказала Даудна.
Наконец аудитории позволили высказывать замечания и задавать вопросы. Балтимор поднялся первым и сразу перешел к делу. Перечислив международные критерии, которые должен был соблюдать любой, кто намеревался приступить к редактированию зародышевой линии человека, он заявил: “Этого сделано не было”. Он сказал, что Цзянькуй действовал “безответственно”, скрытно, а также не имея никакой “медицинской необходимости”. Следующим слово взял Дэвид Лю, уважаемый биохимик из Гарварда, который спросил у Цзянькуя, почему тот решил, что редактирование эмбрионов в его случае было оправданно. “Можно было очистить сперму и произвести незараженные эмбрионы, – сказал Лю. – Каковы неудовлетворенные медицинские потребности этих пациентов?” Цзянькуй тихо ответил, что не просто пытался помочь близнецам, а хотел найти способ защищать “миллионы ВИЧ-детей”, которых, возможно, нужно будет оберегать и после рождения, чтобы они не заразились вирусом от родителей. “Я лично бывал в деревне, где тридцать процентов жителей больны СПИДом, и им приходилось отдавать детей на воспитание дядьям и теткам, потому что они боялись их заразить”.
“Существует консенсус о недопущении редактирования генома в клетках зародышевой линии, – отметил профессор Пекинского университета. – Почему вы решили пересечь эту черту? И почему проводили эти [процедуры] тайно?” Когда Ловелл-Бэдж перефразировал вопрос, он спросил лишь о секретном характере исследования, и Цзянькуй возразил, что консультировался с массой ученых из США. В результате он так ничего прямо и не сказал о своем судьбоносном решении. Последний вопрос задал журналист: “Если бы речь шла о вашем ребенке, вы пошли бы на это?” Цзянькуй ответил: “Если бы мой ребенок был в такой ситуации, я бы это попробовал”. Затем он взял портфель, спустился со сцены и уехал обратно в Шэньчжэнь [398].
Даудна сидела в аудитории, горя от волнения. “Меня охватывало нервное возбуждение, но в то же время к горлу подступала тошнота”, – вспоминает она. Удивительный инструмент для редактирования генома, CRISPR-Cas9, в изобретении которого она приняла непосредственное участие, впервые в истории применили для того, чтобы произвести на свет генетически модифицированного человека. И это случилось до проведения клинических испытаний для проверки безопасности методики, до разрешения этических дилемм и до формирования общественного консенсуса по вопросу о том, стоит ли науке – и людям – вообще двигаться дальше в этом направлении. “Момент для меня был очень тревожный, я чувствовала невероятное разочарование и раздражение от того, как в итоге все вышло. Я опасалась, что этот поступок был мотивирован не медицинской необходимостью и не желанием помочь людям, а жаждой привлечь к себе внимание и стать первым” [399].
Перед ней и другими организаторами стоял вопрос, не лежит ли вина за случившееся отчасти и на них. Они годами разрабатывали критерии, которые необходимо соблюдать, прежде чем переходить к редактированию генома человека. И все же они не стали призывать ни к введению моратория, ни к регламентации процедуры для получения одобрения перед проведением
