опять расплывалась по лицу художника, он задышал тяжелее и чаще. Я понимал, если приступ начнется снова, то серебряной трубочкой больше не обойтись.
— А вот и чай! — крикнула жена, входя в комнату с электрическим самоваром. — Конец спорам! Ко-нец!
Она кинулась к мужу, стала гладить его по щеке. Он сбросил ее руку.
— Ему нельзя нервничать, — сказала она в пространство.
Это был упрек Фаустову.
— Я не люблю, когда люди говорят глупости, — буркнул художник и отвернулся. — В конце концов, время потребовало от нас быть такими, какими мы стали.
Жена снова бросила умоляющий взгляд на Фаустова.
— Выпьем-ка чаю! — повторила она. — А потом, Александр, я почитала бы гостям твою прозу. Доктор, наверное, даже не слышал, какие написаны тобой замечательные вещи! Александр Николаевич не только в живописи был прекрасен, но и в литературе.
Фаустов сопел, все еще переживая спор с художником.
— У Александра есть прелестный, хотя и неоконченный роман. — И она, повернувшись к мужу, еще раз спросила: — Не возражаешь, если я почитаю?
Она прекрасно читала! Конечно, многое теперь забылось, даже не вспомнить имен героев. Остались в памяти главные, двое: он и она, живописец и кукольница.
Ее куклы тоже жили в романе, в собственной кукольной сказке.
Так и соединялись два мира: подлинный — голодный и черный, вымышленный — счастливый и голубой.
Денег не было, холста не стало, краски кончались. Оставалось одно — беленая печка, на ней и вынужден был писать художник. Его кисть продолжала рождать шедевры.
Однажды в дом пришли иностранцы, богатые меценаты. Остолбенев от восторга, они стали торговать печку.
Как транспортировать в Европу искусство? Художник об этом не должен волноваться. Дело техники — такая транспортировка.
Но художник печку не продал. Он был уверен, что его искусство все же потребуется народу.
Тогда я не знал, что романтический сюжет не выдумка. Так поступил Татлин, когда ему, голодному, не имеющему ни копейки, а потому расписавшему собственные стены и печку, была предложена за печь колоссальная сумма. Так поступал и Филонов...
Да, их живопись во всех смыслах не продавалась.
Они думали, ошибка продлится недолго. И за временем безграмотных разоблачений вновь придет время расцвета — значит, нужно сохранять силы.
Таких, как художник и его жена, были единицы, а тех, наседающих, идущих в атаку под знаменем хрустящего слова АХРР — Ассоциация художников революционной России, — становилось все больше и больше. Конечно, числом, но не талантом. А каждый талант — так оставшиеся считали (ах, какая наивность!) — значительнее армии бездарных.
Обнадеживающими были молодые: «Круг» в Ленинграде, ОСТ (Общество станковистов) и группа «13» в Москве, Бойчукисты на Украине — несокрушимая сила!
Помню еще эпизод из прочитанного отрывка.
К художнику приходит человек, малограмотный чиновник, эмиссар искусства, говорящий как бы от лица грядущей эпохи. Только слово эпоха он произносит епоха. Так Епохой и станет его называть художник.
Говорит Епоха от лица современности, как от лица закона. Оказывается, художник пишет возмутительные картины, не понимает азбуки искусства, которое все, без исключений, должно стоять на платформе АХРРа.
— Базис один, — теоретизирует Епоха, — остальное надстройка. Не сомневайтесь, наша героическая епоха вынесет приговор загнивающему искусству.
«Нет, он не может быть прав! — думает художник. — Мы обязаны продержаться!»
В печке потрескивает последнее полено, крупы давно нет, в буфете чисто и пусто.
Епоха ушел, поклявшись вывести живопись из прорыва, как совсем недавно он выводил банно-прачечное запущенное хозяйство.
И вдруг художник увидел, как в их печь полетели куклы, игравшие только что свой веселый спектакль.
— Я не могу так жить! — кричала жена. — Я не хочу быть надстройкой!
Язык пламени лизал лица кукол.
И тут дверь приоткрылась — это вернулся Епоха. Крысиная мордочка эмиссара влезла в открытую щелку.
Мордочка улыбалась, обнажив остренькие точеные зубки. Эмиссар был абсолютно уверен, что у него, а не у швыряющих куклы в печку истериков-интеллигентов есть перспективы. А коль у него перспективы, то рано или поздно, но эти люди вынуждены будут примкнуть к АХРРу. А не примкнут — пусть на себя пеняют.
— В игре да в попутье людей узнают, — пошутил Епоха. Он будто бы предупредил, улыбаясь.
Пословицы и поговорки были любимым идеологическим оружием Епохи.
Через несколько лет после смерти Александра Николаевича мы с Фаустовым собрались на ретроспективную выставку его работ в Русском музее.
Экспозиция занимала несколько залов. В первом было шумно, молодежь спорила около картин, восхищалась. Из запасника наконец извлекли «Кондукторшу», крепко стоящую на ногах, как на бетонных опорах, наполовину озаренную зеленой вспышкой пролетающей мимо неоновой рекламы.
Рядом «Метростроевки»; они казались эскизами фресок, как и следующие за ними лица молодых коммунаров. Затем знаменитая «Девушка в футболке», в которой художник сумел совместить классику и современность.
— Какое мастерство! Удивительный живописец! — неслось отовсюду.
— Шедевр! — ликовал Фаустов, волнуясь и показывая мне то одно, то другое — еще лучше! — полотно мастера.
Я следовал за Фаустовым, как тень.
Вошли в последний зал и остановились. Странная и неожиданная тишина поразила здесь. Голоса исчезли. Звуки споров сюда просто не долетали. Несколько человек с постными лицами прошли мимо развешанных крупных полотен, повернули к выходу.
Фаустов поглядел направо, налево — досадливое разочарование возникло в его взгляде.
...Бодро печатая шаг, двигались на нас счастливые физкультурники, а с трибуны махал им еще более счастливый человек, окруженный похожими друг на друга, такими же счастливыми людьми.
...Красивый поэт, точно провинциальный актер, стоял в театрально-красивой позе. Судя по повороту красивой его головы, по блеску красивых глаз, он красиво и громко читал стихи не в меру красивым красноармейцам и морякам. Костер освещал их лица.
...Дама в широкополой шляпе являла неожиданную салонную красоту, чего совершенно не было в предыдущих залах. Ничего общего эта женщина не имела с той, которую мы с Фаустовым хорошо знали, — скромную, с большими печальными и умными глазами. Тихой тенью она проходила по вернисажу.
Фаустов заметался от холста к холсту, он словно пытался отыскать в этих вещах следы затерянного таланта. Нет, не нашел!
Подошли два старика, постояли около картины с
