дружила, и старик в бытность ребенком забегал к художнику из личного любопытства, нравилось ему смотреть, как тот рисует. Был Калужнин человек одинокий, детей обожал, вот что старик помнит.
— А знакомых Калужнина, его друзей называет?
— В доме кое-кого знал, но те померли, товарищ писатель, времени прошло немало. Да! — лейтенант, видимо, заглядывал в шпаргалку. — Да, — повторил он, — была старушка, жена часовщика, в квартире четыре, проживала в блокаду в номере шесть. Старик сказал, что он эту старушку уже лет пять не встречает — видно, и ее прибрало...
— А где картины, спросили?
— Спросил. Нет, про картины не знает, он про зергало помнит...
— Про что?
— Зергало было, — сказал лейтенант, выговаривая «г» вместо «к». — Большое зергало с потолка до полу, в перламутровой раме. За всю жизнь он такого больше не видел. Куда делось, тоже сказать не может. — И вдруг спросил: — Поискать или пусть пропадает?
— Зеркало меня не интересует.
Видимо, он собирался прощаться.
— Но, может, старик что-нибудь рассказал вам о жизни художника?
Лейтенант хмыкнул.
— Ерунду. Слухи. А слухи, товарищ писатель, не пришьешь к делу, мало ли что навыдумывают люди...
Я взмолился:
— Нет, скажите!
— Даже неловко, — он помолчал: — Будто сестра художника была в Париже артисткой. Будто она приезжала на похороны. Это, товарищ писатель, чушь, невозможно. В шестьдесят седьмом на похороны никого из капстран не пускали. Впрочем, если хотите, мы можем и этот вопрос отработать.
Я поблагодарил своего Шерлока Холмса. Сведений поступило не густо, но все же, все же...
Как говорится, жил-был на Литейном художник да и помер. В целом сегодняшний день у меня оказался удачным. Появился адрес, первые очевидцы. Сестра в Париже, артистка, — не так уж мало.
Теперь за дело! Есть художники, искусствоведы, коллекционеры, которые должны Калужнина помнить. Не мог только один человек видеть его картины.
«Круг»? «Круг художников»?
Слово нравится мне — кажется, оно имеет легкую тонкую замкнутую форму, как обруч хула-хупа.
Слово подкинул Фаустов, затем многократно его повторяли другие.
Лысый громогласный Фрумак, как и маленький аккуратненький старичок с коричневыми пятнышками на лице Вербов стали моими поводырями, с ними окунался я в прошлое, слушал их рассказы о «Круге».
Почему слово ассоциируется для меня с радугой, с Тучковым мостом, образующим со своим отображением в воде замкнутую кривую?
Это, вероятно, оттого, что я помню себя идущим с Фаустовым. Дует невский ветер. Мы придерживаем кепки, прижимаем свободной рукой развевающиеся полы, рядом грохочут трамваи, и сквозь весь этот шум я пытаюсь запомнить каждое слово старого друга.
Как это было? Я пытаюсь восстановить разговор...
— «Круг»?! — вскидывает голову Фаустов, и мне кажется, что его подбородок чертит кривую, которая могла (будь такая возможность) замкнуться и стать кругом. — «Круг»? — повторяет он, оглядывая пространство с пешеходной дорожки моста, набережную и начинающийся Большой проспект Петроградской, кольцо «Юбилейного», окружие стадиона Ленина. — Это воздух города, перенесенный художниками двадцатых на свои холсты, это стиль времени, стиль эпохи.
— Епохи? — иронизирую я.
— Эпохи, — настаивает Фаустов. — Когда-то художники «Круга» внесли это слово в свой манифест. Написали как кредо: «Найти стиль эпохи» — и поставили эпиграфом к своей программе.
Нет, и тогда я не понял всей серьезности, с какой говорил со мной Фаустов. Хотелось шутить, быть раскованным и легким.
— А может, все проще? — продолжал я. — Круг — это кольцо, обруч?
Фаустов недоволен, ему не нравится столь плоский юмор.
— «Круг» — это «Круг», — бурчит он.
Теперь-то я знаю, что в 1925 году пятнадцать художников кончили Академию у Кузьмы Сергеевича Петрова-Водкина. А в следующем решили сохранить студенческое единство, выступить кругом (обществом, сборищем, мирской сходкой), выработав при этом собственную программу.
Выпускник Алексеев прислал из Пскова письмо, предложил назваться «Кругом художников».
Поддержали единогласно.
Осенью собрались в Доме печати, решили готовиться — критерий один: нелицеприятность и беспощадность.
Стола в комнате не было, столами пусть пользуются бюрократы. Круговцам было достаточно стульев.
Каждый сидел как хотел: верхом, качаясь, как в кресле, привалясь и вытянув ноги.
За стеной бурлили филоновцы, — их уважали, хотя исповедовали другое.
Увидев Филонова, кивали издалека, проходили с почтением, робко. Этот был богом, хотя ему молились в соседней комнате.
На Исаакиевской обосновались другие, непохожие ни на филоновцев, ни на круговцев, — это ученики Малевича и Татлина, Матюшина и Мансурова (те разрабатывали посткубистические структуры).
Впрочем, барьеров не было. Не соглашаешься — переходи! Разрыв как предательство не воспринимался.
Что ненавидели? Собственные неудачи. Клеймили друг друга, невзирая на лица.
С эпохой им повезло, в этом никто не сомневался.
Но в чем сомневались — и постоянно, — повезло ли эпохе с ними. Удастся ли найти средства, выражающие исключительное время, дух революции, неповторимость века? А если выразят не они, а те, рядом? Нет, нельзя допустить такого! Нужно искать, приближаться к ответу.
...Я сижу в небольшой двухкомнатной квартире Якова Михайловича Шура, последнего из того самого первого «круговского набора».
Шуру восемьдесят пять, но ему здорово удалось обмануть возраст. Небольшой, седовласый, очень подвижный, с прекрасной молодой памятью и блестящими, живыми, незатухающими веселыми глазами.
— Шестьдесят — это мгновение, — говорит он. — Двадцатые рядом...
На стенах солнечной комнаты картины Якова Михайловича, уравновешенные, лиричные ленинградские пейзажи, рядом несколько работ друзей-круговцев Русакова и Купервассер.
Якову Михайловичу приятно вспоминать о тех, счастливых, годах своей жизни.
— Нас почти выкинули из Академии, — посмеивается он, зная конец этой истории. — Мы выглядели бунтовщиками, не хотели принимать архаических академических установок самого консервативного учреждения — оплота старого искусства. И выкинули бы! — говорит он. — Да спас граф Эссен, вернее бывший граф, а тогда партийный работник, друг Луначарского, коммунист. Он и заставил администрацию Академии разрешить нам закончить курс у Кузьмы Сергеевича Петрова-Водкина...
Шур прикрывает глаза, вспоминает прошлое.
— Как круговцы мы выставились впервые в двадцать шестом, но как выпускники Академии показали работы годом раньше, на отчетной студенческой. Есть статья Пунина в журнале «Жизнь искусства», вы ее поглядите. Рецензия Пунина
